Ошибочность своего детского суждения я понял тогда, когда в одно солнечное утро, оставшееся в моей памяти как серое и туманное, я увидел заплаканные глаза матери, печальное лицо и растерянный взгляд отца, а потом бездыханное тело бабушки на ее всегда белоснежной кровати. Мужественная женщина скрывала от меня свою тяжелую болезнь, вот я и не мог тогда разобраться. Я долго плакал у ее кровати: слезы лились из моих глаз так, что все происходящее вокруг я видел расплывчато, будто через стекло, по которому потоком стекала вода.
После смерти бабушки меня, оставшегося без присмотра, определили в детский сад. Поначалу меня провожала туда мать, а потом я стал обходиться без ее сопровождения. Мать лишь переводила меня через дорогу, а дальше, примерно с полкилометра, что оставалось до детского сада, я топал один, напичканный ее инструкциями: ни с кем никуда, не сворачивать с дороги, никого не трогать и так далее в том же духе. Надо сказать, что ее напутствиям я следовал не всегда.
Мать стала отпускать меня в сад одного, потому что, во-первых, считала меня вполне самостоятельным мальчиком, а во-вторых, время тогда было спокойное. Таких уродов, которые могли бы чем-то навредить малому ребенку, еще не было. Во всяком случае, в нашем районе, где друг друга все знали, их точно не было.
Но обратно из детского сада меня не отпускали одного. Воспитатели не могли взять на себя такую ответственность. И это несмотря на то, что по своей смышлености, как считали они, я должен был уже ходить в школу, а не в детский сад. Так что домой я возвращался с матерью и, как правило, из всех детей детского сада его стены покидал последним.
Рядом с детским садом стояло здание, окруженное железной оградой. Дом, где располагался детский сад, тоже был с железной оградой, но она бала такой жиденькой, что через нее с любого места мог пролезть взрослый человек, тогда как через ту ограду могла проскользнуть разве что мышь. Причем, ограда детского сада была красивой, а та – ужасной, придававшей и без того не радевшему глаз зданию зловещий вид.
Это было добротное старинное здание, но со своими темно-серыми стенами и зарешеченными овальными окнами, оно напоминало мне маленькую крепость, это в лучшем случае, а в худшем – тюрьму времен царя гороха.
Когда мы, детсадовские дети возвращались домой, там во дворе дома играли дети нашего возраста. Поначалу я подумал, что этот дом такой же детский сад, как и наш, но потом с каждым новым днем стал понимать, что это не так, ибо дети там были совсем другие. Они были одеты убого, вели себя как-то дико, а главное я никогда не видел, чтобы за ними приходили их родители.
Как-то раз, проходя с матерью мимо этих странных детей, я, указывая на них, спросил у нее:
– Мам, а что это?
Мать, у которой никогда не сходила с лица улыбка, помрачнела и, как бы ни желая об этом говорить, после долгой паузы все же ответила:
– Это детский дом, сынок. Там живут дети, как видишь.
– А почему они не живут дома? – продолжал выяснять я.
– Видишь ли, у них пока нет дома, – сказала она и нежно погладила меня по голове. Сейчас я догадываюсь, что она подумала, погладив меня.
– Что ты говоришь? Если у них нет дома, то где же живут их родители? – не успокаивался я.
– Но у них нет родителей, – пояснила мне мать.
Я возмутился:
– Откуда они взялись, если у них нет родителей?
– У них были когда-то родители, а теперь нет…
– Они умерли, как наша бабушка? – предположил я.
– Да, – с грустью сказала мать.
Еще свежа была рана, полученная мною смертью бабушки, а я вновь содрогнулся ужасной стороной жизни. По моей еще неокрепшей натуре был нанесен второй удар, вызвавший у меня невыносимую боль и горечь. Представив себя на месте этих детей, я испытал страх и всепоглощающую тревогу.
Наконец, я узнал, что это был за дом. Я искренне жалел его маленьких обитателей, которые часто прилипали к ограде и смотрели на нас, когда мы – детсадовские дети – проходили с родителями мимо них – детдомовских.
С того дня это заведение невольно стало приковывать мое внимание, и я заметил такую картину: в уголке детской площадки у ограды всегда сидела одна и та же девочка. Она ни с кем не играла, ничего не просила у прохожих, как это часто делали другие дети, а только по своему обыкновению смотрела на дорогу своими полными грустью глазами. Почему-то мне было жаль ее больше других. Очевидно, оттого, что из всех детей она была самой маленькой и выглядела совсем беззащитной. Она неподвижно сидела, подобно кукле в детской комнате, которую по ненадобности забросили на полку.
Однажды я случайно забрел к детскому дому вместе со своими дворовыми друзьями. Мы носились по улице, кидали друг в друга свои шапки, футболили консервные банки – словом, тратили свою энергию, переполнявшую нас через край.
Когда я присел на минутку на бордюр тротуара, чтобы перевести дух, мой взгляд упал на эту девочку. Рядом с ней, но только со стороны улицы, стоял какой-то постриженный наголо мальчишка лет семи и, как мне показалось, он обижал ее. Взяв в руки первый попавшейся мне на глаза камень, я подошел к ним.
– Ты что здесь делаешь? – сказал я лысому. – А ну чеши отсюда, а не то я тебя сейчас этим камнем огрею.
Драчуном я был страшным, но бросать в него камень не собирался. Я хотел только напугать его, что мне и удалось. Испугавшись моей угрозы, он тотчас убежал, чуть ли не плача.
– Ты никого не бойся, – гордо сказал я девочке. – Если тебя кто-то обидит, ты скажи мне.
– А меня никто не обижает, – она улыбнулась, и ее румяные щечки превратились в два алых шарика.
– А мальчишка, что сейчас был, он разве тебя не обижал? – спросил я.
– Нет. Он просто дурачился.
– Тебя как звать, – поинтересовался я.
– Оля, – ответила она, а я опять увидел два алых шарика на ее лице.
– А меня Дима, – представился я, почувствовав себя при этом очень взрослым. – Я тут каждый день прохожу, кроме выходных.
У меня в кармане были шоколадные конфеты. Вынув две из них, я отдал их Оле. Едва я это сделал, как передо мной очутилась целая гурьба детей, и десятки рук были обращены ко мне. Я машинально вынул из кармана оставшиеся конфеты и вложил их впервые протянутые мне руки. Дети, которым не достались конфеты, а их оказалось большинство, окружили счастливчиков, чтобы выпросить у них хотя бы кусочек.
– Вам что, конфеты не дают? – спросил я у Оли.
– Дают, но очень редко, – сказала Оля, успевшая съесть свои конфеты. – А такие нам никогда не давали.
Меня это так глубоко затронуло, что на следующий день я, достав из своей копилки деньги, купил на них целый килограмм шоколадных конфет. Довольный собой, я побежал к детскому дому, чьи дети словно ждали меня. Едва заприметив меня, они подбежали к ограде. Прикинув, сколько их примерно, я в каждую протянутую ко мне руку положил по одной конфете. Оле же я дал пять конфет.
– Смотри, сразу не ешь, а то еще живот заболит, – предупредил я ее.
– Хорошо, – с трудом проговорила Оля, чей рот был забит сладкой массой.
– Оля, а почему ты ни с кем никогда не играешь? – полюбопытствовал я.
– Я боюсь пропустить маму, – тихо поведала она.
«Что такое? – подумал я. – Значит, она не знает, что у нее нет мамы? Или же здесь все-таки есть у кого-то родители?»
– А что она должна прийти? – уточнял я.
– Да, – уверенно ответила Оля.
Бедная девочка ждала свою маму. Она никогда ее не видела, но все ее ждала. Когда я об этом вспоминаю, у меня по всему телу пробегают мурашки. А тогда я вместе с ней хотел верить, что ее мама обязательно придет. Однако пролетали дни, а Оля продолжала сидеть на своем печальном посту.
За короткое время мы с ней подружились. По мере общения с Олей я все больше убеждался в ее непросвещенности. Да и что можно было знать, сидя за решеткой.
Я приносил Оле книжки с картинками, рассказывал ей известные мне сказки, одним словом, хотел ей дать как можно больше приятного и интересного. А однажды и такое ей предложил:
– Ты хочешь покататься на каруселях? Знаешь как это здорово!
– Знаю, но меня не пустят, – с сожалением произнесла Оля.
– А ты убежишь, – загорелся я своей затеей. – Я пропилю ограду, и ты незаметно сможешь выйти.
– Я боюсь, – вздохнула она. – Если узнают, меня побьют.
– А вдруг не побьют, а поругают только.
– Нет, побьют. Нашего Сашку так побили, что у него кровь из носа пошла.
– А за что?
– Он нечаянно тарелку с супом опрокинул.
– Может, он нарочно это сделал?
– Нет – нет, не нарочно. Я видела, – тихо сказала Оля, будто боялась, что ее услышит кто-то еще.
Я испугался за Олю и свою затею оставил. Я не был пугливым ребенком, но этот дом наводил на меня некий страх. Меня удивляли живущие там дети, которые могли смеяться и играть совсем как мы – счастливчики, кому не выпала их участь.
Я ходил к Оле каждый божий день, ведь кроме своей мамы, она ждала еще и меня. Но как-то я заболел ангиной, и пойти к ней не смог. С температурой я сидел на кухне у окна и смотрел во двор, поджидая своих друзей, чтобы попросить кого-нибудь из них сходить к Оле и сказать ей о моей болезни.
