ощущая себя маленькой, защищённой, окружённой теплом и заботой.
Да, всё это уже было…
А потом настало утро. Я проснулась после самой прекрасной ночи в моей жизни и как подобает настоящей трусихе сбежала, испугавшись своих, наверное, впервые искренних чувств к мужчине. А всё потому, что тот ботан-заика никак не вписывался в «яркую» жизнь Аланы Браун – сногсшибательной красотки, души компании, капитана чирлидирш и просто беспросветной дуры, встречающейся только с самыми видными парнями, которым всегда было на неё плевать.
Флешбэк 3
Стив
Алана ушла.
Она всё-таки ушла и даже не разбудила меня, чтобы попрощаться.
Значит, ей не понравилось? Этой ночью я был настолько ужасен? Сделал ей больно? Неприятно? Слишком переусердствовал, когда меня окончательно захлестнуло эмоциями?
В какой-то момент мне показалось, что я просто-напросто обдолбался от кайфа – настолько меня потопило в непередаваемом спектре новых ощущений. Ни о каком стеснении и здравом смысле я и не вспоминал. Особенно, когда слышал, как Лана стонет и просит не останавливаться.
Но, по всей видимости, в отличие от меня, её так накрыло вовсе не от искреннего удовольствия, а от сильного опьянения. Только и всего. Ведь будь оно иначе, разве Лана сбежала бы из моей квартиры, не оставив даже записки на прощанье?
Вот именно. Она бы так не поступила. А я бы не ходил все последующие дни, как в воду опущенный, и злой на самого себя за то, что правда решил, будто в состоянии доставить ей удовольствие. Будто в самом деле могу понравиться такой девушке, как Лана. Будто у меня есть хоть малейший шанс превратиться из тени, вечно следующей за ней, в важную часть её жизни.
Нет у меня никаких шансов. Нет, не было и никогда не будет. Потому что я лох, которого, несмотря на огромные габариты, никто никогда не замечает. А если кто и замечает, то начинает обсмеивать или смотреть на меня с жалостью за то, какой я пугливый, неуверенный и стеснительный, совершенно не задумываясь о том, что я, вообще-то, таким не родился.
Меня таким сделала моя биологическая мать, с которой я до семилетнего возраста не жил, а выживал. Не знаю почему, но я её постоянно раздражал. Будучи трезвой, это раздражение она выпускала только на словах, унижая меня и говоря, что я тупой урод и что зря не сделала аборт, когда ещё была такая возможность. Стоило же матери напиться, она ещё и к рукоприкладству прибегала. А также частенько покидала квартиру на неделю-две, запирая меня внутри одного без еды. Но это ещё не страшно. Помирать с голода в одиночестве мне нравилось куда больше, чем находиться с ней и её очередным мужиком, получая от них новую порцию ударов и упрёков в том, какой я никчёмный.
К счастью, однажды мать переборщила по пьяни и обеспечила мне сотрясение мозга с переломом рёбер. Впервые я отключился от боли, а проснулся в больничной палате, где помимо врача рядом со мной находился социальный работник.
С трудом, но я рассказал ему обо всём ужасе, что творила со мной моя мать, и вскоре её лишили родительских прав, а меня отправили в детдом, где я прожил чуть больше года, также подвергаясь насмешкам и издевательствам детей из-за моей пугливости, замкнутости и проблемами с речью. А я не пытался это исправить и просто терпел, считая такое отношение к себе нормой, ведь благодаря матери другого я не знал.
Моя жизнь стала напоминать жизнь нормального ребёнка только после усыновления. Мои приёмные родители – люди с огромнейшей душой – явно были посланы мне в подарок за все мои мучения. Они выбрали меня среди всех детей, нисколько не испугавшись моих дефектов, тем самым доказав, что в мире существует доброта и любовь. За что я по гроб жизни им буду обязан, ведь неизвестно, каким человеком я стал бы, если бы они не забрали меня из интерната.
Я никогда ни с кем не делился историей моего детства и не собираюсь этого делать. Пусть окружающие думают обо мне что хотят. Это их право. Мнение незнакомых и абсолютно безразличных мне людей меня не волнует. В отличие от Ланиного. Но она, увы, не дала мне возможности ничего о себе рассказать. Даже имени – и того она не узнала. И судя по череде сториз, за которыми я слежу как мазохист, весь следующий после её побега месяц, Лана и не жаждет его выяснить.
Она улетела в Париж, где ежедневно веселится и проводит время в компании разных парней. Каждый, как модель, сошедшая с билборда, и наверняка уверенный в себе на все сто. Во мне нет сомнений, что ни один из них не боится слишком долго смотреть ей в глаза и говорит чётко и ясно, а не так, словно он – заевшая кассета.
Видеть Лану вместе с другими парнями больно до смерти. А ещё больнее представлять, как каждый из них по ночам вытворяет с ней то же, что мне посчастливилось вкусить всего один раз. Окей, не раз. Фактически было три раза, но вы поняли, что я имею в виду.
Пока она там отдыхает в Париже, я схожу с ума от ревности, помноженной на ярость. Но ярость моя направлена не столько на Лану, сколько на самого себя. Ведь, невзирая на всю боль и разочарование, я всё равно бесконечно скучаю по ней и ничего не могу с собой поделать. Я не могу заставить себя разлюбить её, как бы мне того ни хотелось.
Весь месяц я непрерывно прокручиваю события той ночи, рисую Алану на планшете, пытаясь отобразить её лицо и фигуру максимально реалистично. А когда за день до начала учебного года наконец вижу сториз о том, что Алана садится на самолёт до Спрингфилда, меня прямо-таки распирает от радости. Я будто оживаю от осознания, что совсем скоро увижу её вживую.
Так оно и происходит, стоит мне заметить её в коридоре университета, как всегда, красивую до неприличия и почему-то грустную. Этого никому не видно. Но за три года наблюдения за ней я научился распознавать, когда её улыбка искренняя, а когда – всего лишь маска, под которой она тщательно скрывает свои переживания.
И вот уж не знаю – это безумная тоска по ней, необходимость узнать, что её гложет, или же желание отдать ей подарок, который я по памяти рисовал для неё, наполняет меня смелостью двинуться ей навстречу, но я делаю это…
Иду прямиком к Алане и не
