…Через несколько дней Валя умерла.
Над детским домом был вывешен красный флаг с черной каймой.
Сережа набросился на дверь, хотел сорвать ее с петель…
— Ее зароют в снег? — спросила меня Оля. — Или положат в ямку? Ведь в ямке хорошо, там пули не достают, верно?
Я с тревогой смотрел на Олю. На нее летели тысячи осколков — она осталась жива. Оказывается, существуют и совсем невидимые — они жалят через много лет, опасные, как мины замедленного действия. Валя лежала в белом платье. И учителя из школы и гвардейцы пришли проводить Валю.
Все жители собрались и горевали вместе с нами. Валин открытый гроб мы несли на полотенцах. Няня Дуся шла и приговаривала: — Нет больше нашей голубки, пропала, как мотылек на огне! Загубили птичку веселенькую, не дали ей пожить на свете…
Заиграл военный оркестр.
Никогда не забыть, как все мы плакали, даже те, кто не знал Валю, когда опускали ее в землю…
Гвардейцы поставили над могильным холмиком небольшой обелиск, сделанный из досок. Его выкрасили голубой краской. К обелиску прибили красноармейскую звезду, вырезанную из жести.
Весной вокруг голубого обелиска мы посадили цветы.
Глава двадцать пятая
ПОЗЫВНЫЕ
Гвардейцы исчезли так же неожиданно, как и появились.
Они поднялись ночью. И, когда мы утром узнали, что наших друзей уже нет в городе, стало даже обидно: как же они с нами не попрощались.
Вот что значит внезапность и военная тайна!
Сережа наклонился ко мне и, как всегда, с таинст венным видом произнес номер полевой почты гвардейцев. Это четырехзначное число невидимой нитью связывало теперь нас с фронтом, с полюбившимися людьми.
У входа в городской сад на столбе висел репродуктор. Его металлический голос был далеко слышен. Но все старались ближе подойти к репродуктору. Здесь всегда толпились люди, особенно когда раздавался хорошо знакомый голос: «Товарищи, сейчас будет передано важное сообщение».
Пешеходы останавливались. Люди многозначительно смотрели друг на друга.
У репродуктора мы не раз слушали далекие залпы, стараясь не сбиться со счета. Даже дух захватывало — двадцать артиллерийских залпов из двухсот двадцати четырех орудий!
Обязательно кто-нибудь приподнимался на носки и спрашивал:
— Какой город взяли?
Как хотелось раньше других громко ответить, называя то Харьков, то Смоленск, то Киев, то Одессу!..
Я мечтал, что вдруг раньше всех услышу по радио, что кончилась война. Услышу и в любой мороз выбегу на улицу раздетым. Буду стучать в окна, будить людей и что есть силы кричать о победе. И какой бы при этом ни был мороз, я никогда не замерзну.
Настали холода. Позывные все чаще и чаще лились над городом, а война все продолжалась.
Как-то вдруг Сережа ни с того ни с сего спросил меня и Ваню Петрова:
— В каком ухе звенит?
— В левом, — ответил я.
— В правом! — крикнул Ваня.
— Ну вот, молодец! Значит, скоро войне конец, — успокоил меня Сережа. — А тебе еще воевать, — сказал он Ване.
Но тот не огорчился, схватил подушку, прижал ее к животу, а половую щетку взвалил себе на плечо как ружье и зашагал по комнате, лихо чеканя шаг.
Помню, как во дворе детдома появился высокий военный. Он шел к конторе, с вещевым мешком за спиной, опираясь на палку.
Я подбежал к нему и заглянул в его исхудавшее лицо. Он был такой усталый, обветренный. Сразу можно было понять: он с фронта, где потерял много крови.
Капитолина Ивановна увидела его через окно и вышла навстречу.
— Вы ко мне? — спросила Капитолина Ивановна.
— Вы ко мне? — спросила она.
А он облокотился на палку и негромко ответил:
— Боюсь вас даже спрашивать.
Он снял с головы серую ушанку и как-то виновато улыбнулся Капитолине Ивановне.
— Как ваша фамилия?
— Давыдов, — произнес он дрожащим голосом.
— Здравствуйте, товарищ Давыдов. Ваш сын жив. Вы сейчас увидите его.
— Какого? У меня три сына.
— У нас Андрей. Давыдов покачнулся. Капитолина Ивановна протянула ему руку. Кто-то крикнул:
— Воды!
Но Давыдов сказал:
— Не надо. — Рукавом шинели он вытер лицо и попросил Капитолину Ивановну: — Вы ничего не говорите ему. Узнает ли он меня?
Вот в кого наш Андрей такой рослый и большеголовый.
А в это время у нас в столовой шла репетиция духового оркестра. Когда открылась дверь и Давыдов вошел в столовую, сразу затихли трубы. Все понимали, что этот человек неспроста вошел сюда. И тогда в тишине прозвучал голос Капитолины Ивановны:
— Андрей, ты узнаешь?
— А! — закричал Андрей и опустил валторну.
Он сделал шаг в сторону отца. Андрей показался мне очень напуганным. Он остановился посреди столовой.
Все «музыканты» повскакали со своих мест.
Давыдов бросил палку и подскочил к сыну. Дрожащей ладонью он провел по Андрюшкиным взлохмаченным волосам. Он целовал его в губы, в щеки, в волосы, в лоб.
Андрей ухватился за отцовский ремень.
— Наши где? — прошептал Давыдов.
— Петя в больнице лежал… Ну, мать и Нюша каждый день туда ходили. Пошли и не вернулись: больницу разбомбили.
Нам об этом Андрей никогда не рассказывал.
— Будем искать их, сынок, всю жизнь будем искать, — сказал Давыдов и замолчал.
Мы усадили его на скамейку. Помогли снять вещевой мешок. Он развязал его, достал огромную плитку шоколада без всякой обертки, толщиной с полкирпича, и начал всех нас угощать.
Я вспомнил инженера Панкова с «Красного Октября», который знал моего отца и тоже дал мне такой шоколад в день, когда я чуть не подорвался на минном поле.
Отец Давыдова со всеми нами знакомился и почему-то всех нас за что-то благодарил. Я с огромным удовольствием крепко-крепко пожал его большую ладонь. Если бы знал он, что я его Андрюшке в первый же день нашей встречи тумака отвесил!
Хотел Давыдов усадить сына к себе на колено, но Андрюша засмущался.
— Ну брось, папа, я не маленький! — сказал он, моргая глазами. Он мало говорил с отцом и как-то нескладно ворочал длинными руками.
Давыдов же не мог насмотреться на сына. И мне тогда показалось, что этот широкоплечий человек с продолговатым лицом и большими глазами такой же маленький, как и мы все, и не поймешь — заплачет ли он, как моя сестра Оля, или засмеется.
«Музыканты» снова пригубили инструменты. В присутствии фронтового гостя они продолжали разучивать Гимн Советского Союза.
В этот день и уроки не лезли в голову. Всем нам ни на шаг не хотелось отходить от Давыдова.
Андрей застеснялся, а другие ребята лезли к его отцу на колени, осторожно трогали его ордена, гладили зеленые погоны.
Засыпая, я все думал про Андрея: «Какой счастливчик!» И сам спросил себя: «Завидно?» Но тут же ответил: «У меня на фронте свой отец».
Мой отец! На его голове металлическая каска с ремешком, который он затянул, уходя из дому. Он делает короткие перебежки, припадает к земле, а потом поднимается и пробивает себе дорогу гранатами. Длинная очередь немецкого пулемета. Отец падает. Нет, он сам стреляет в упор по врагам родины. Он невредим.
Меня удивляло: какое счастье Андрею привалило, а он только бурчит и сопит да руки о куртку вытирает! И за ужином, как всегда, долго жевал. Ведь это именно он, как никто из нас, часто получал замечания за неряшливый вид. То измажется в масляной краске, то на свои же шнурки наступит.
Утром отец Давыдова проводил нас в школу. После ранения он еще не мог быстро ходить. Он старался от нас не отставать, а мы шли медленней, чем обычно.
В школе он познакомился с учителями, всех их благодарил и долго не выпускал из своей руки единственную руку нашего учителя Захара Трофимовича.
Все в городе знали, что к долговязому детдомовцу, который «лучше всех в городки играет», приехал отец; была у него большая семья, а встретил только одного. Отпуск он получил в госпитале, где лежал после ранения, долечится и скоро опять на фронт вернется.
Я до сих пор помню один из его рассказов. Получили фронтовики посылку, а к ней была прикреплена записка: «Вручить лучшему бойцу». Вручили лучшему стрелку, открыл он посылку, а в ней еще одна записка лежала, таким же почерком написанная: «Дорогой боец! Хотя я тебя и не знаю, но я с любовью посылаю тебе этот гостинец. Ешь на здоровье». Подпись и обратный адрес.
Прочитал стрелок эту записку, а потом взял карандаш и написал ответ, который послал по обратному адресу: «Дорогая Наталья! Хотя ты меня и не знаешь, зато я тебя хорошо знаю, и гостинец я твой съел с удовольствием. Как поживает наш сынок? Твой муж Григорий».
«Вот это да! Бывает же!» — думал я.
Больше недели гостил в детдоме Давыдов.
Не узнать было нашего Андрея. Ведь подумать только: к обеду не опаздывал, даже на шнурки не наступал — они у него перестали развязываться.
Мы гордились, что у нашего товарища отец фронтовик. Мы гордились всеми фронтовиками.
А когда Давыдов уезжал из городка, старшие девочки испекли ему пирожков на дорогу, мы все провожали его; каждый старался попрощаться с ним за руку, и все просили чаще писать нам с фронта.
