А когда Давыдов уезжал из городка, старшие девочки испекли ему пирожков на дорогу, мы все провожали его; каждый старался попрощаться с ним за руку, и все просили чаще писать нам с фронта.
Еще неделю тому назад он поразил меня своей бледностью, а уезжал от нас, словно загорел на солнышке.
— Папа, а тебя не убьют? — спросил вдруг Андрей, когда отец усаживался в кабинке грузовой машины.
— Семь пуль вбили, а ни одной не убили. А теперь руки коротки, — ответил Давыдов.
Еще что-то хотел сказать наш Андрей, но губы у него задрожали.
А я-то считал его бесчувственным истуканом! Андрей что-то зашептал отцу. По всему было видно: он боялся расплакаться. Должно быть, теперь он хоть секунду, а посидел бы на отцовских коленях… Но сам Давыдов торопил шофера.
Мы махали платками. А Андрюша застыл на месте. Няня Дуся, вопреки своему обыкновению громко разговаривать, сказала совсем тихо:
— Чует сын кровь отцовскую!
Через два месяца в детдом пришло письмо со штампиком «красноармейское».
Давыдов писал сыну, всему персоналу детдома и нам, его товарищам. Мы поместили это письмо в школьной стенной газете. Я заметил, что Андрей во время каждой переменки подходил к газете.
— И ваши папы найдутся, — сказал он, поймав мой взгляд.
И в самом деле, ведь, может быть, и нас уже разыскивают; может быть, и нам придет счастье в конверте.
С каким благоговением смотрели мы на начальника городской почты! Он ходил в форменной фуражке и в синей шинели с нашивками на рукаве.
Нам казалось, что ему подчиняются не только письмоносцы, но все квадратные и треугольные конверты с добрыми и тяжелыми вестями.
И вот однажды, когда я пришел из школы, няня Дуся посмотрела на меня как-то по-особенному:
— Ну, карандаш, а я для тебя что-то припасла! — И тут же тихонько протянула мне конвертик.
Я загорелся. Кто же это обо мне вспомнил? Так и написано — крупно и разборчиво: «Гене Соколову».
Только я взял письмо в руки, как няня Дуся опять сказала:
— А у меня для тебя еще что-то есть.
Она достала еще один конверт, на котором той же рукой было выведено: «Гене Соколову». Смотрю — вслед за ним и третий конверт в няниных руках.
Тут я не стал больше ждать, разорвал конверт и начал читать первое письмо. Все эти письма были от одного человека: писались они в разное время, а пришли вместе. Хотя в каждом письме было написано почти то же самое, я их перечитывал без конца; хранил под подушкой, брал с собой в школу!
Еще бы! Сразу на мое имя пришло пять писем! И все от Шуры! Она долго разыскивала меня, писала подругам, посылала запросы.
В ответ я написал Шуре все, что мне тогда пришло на ум, а главное, сообщил, что наконец встретился с Олей. И тут же, на листке бумаги, для большей убедительности я обвел Олину руку цветными карандашами — каждый пальчик другим цветом.
Я отослал ответ и с той же минуты стал с нетерпением ждать Ольгу-почтальона. Только и думал: «Сегодня не было письма — будет завтра».
Много прошло дней, пока я получил ответ от Шуры. На этот раз это был большой, красивый треугольник.
Шура передавала поклон всему детскому дому. Олю она просила поцеловать пять раз — по поцелую за каждый годик.
Я сразу же написал ей ответ. Только запечатал конверт и произнес про себя: «Лети, мое письмецо, прямо Шуре в лицо, да смотри не оглянись, никому не попадись», как ко мне подбежал Сережа, очень обеспокоенный:
— Распечатывай конверт! — потребовал он. — Напиши ей, чтобы прислала нам батарейки для карманного фонаря.
Я обещал Сереже написать об этом Шуре в следующем письме.
Мы жили приказами и сводками. Репродуктор доносил до нас далекий шум битвы.
Как ликовали все мы, когда узнали, что советские пули уже перелетают границу Германии!
Теперь воспитательницы все чаще расспрашивали нас о том, что мы помним, где и с кем жили до войны.
С каждым днем на адрес детдома стало приходить все больше и больше писем из освобожденных городов. И в каждом письме — голоса разлученных войной.
Из города Бережаны запрашивали об Анатолии Пономарчуке. У нас жил Анатолий Пономарчук, но он, как оказалось, никогда даже не слыхал о Бережанах и хорошо помнил, что жил на станции Касторная.
Только теперь понимаю я, как были терпеливы и настойчивы неутомимая наша Капитолина Ивановна и ее помощники. Сколько пришлось выслушать им бессвязных речей и сбивчивых ответов!
Что могли рассказать о себе малыши, эвакуированные из яслей?
Многие из нас фантазировали и путали. Один мальчуган все просил написать отцу на фронт. «Его там сразу найдут, у него ремешок с дырочкой».
Земфира не помнила, где жила до войны, она потеряла мать, когда бомбили дорогу, и какая-то чужая женщина надела ей на шею крестик, выбитый из серебряной монетки.
Больше всех путал Слава. У него были какие-то неприятности в каком-то детдоме, там его называли «конченым». Одна тетенька дала ему денег на дорогу и сладости, уговорив, чтобы он не возвращался.
А однажды вдруг Слава признался, что его сильно лупила мать, а он разбил глиняный горшок с молоком и, боясь наказания, удрал из дому, на станции сел в первый поезд и уехал куда глаза глядят.
Сережу Бесфамильного никто ни о чем не спрашивал. Кроме него, у нас была и Нина Неизвестная. Она тоже ничего не помнила. Увидев на улице девочку с куклой, подбежала к ней и закричала на всю улицу:
— Я не Неизвестная! Я не Неизвестная! Барышникова моя фамилия, Барышникова! У меня тоже такая кукла была, мне ее папа купил!
Через несколько дней пошли в загс, переменили ей фамилию Неизвестная на Барышникова. И вспомнила Нина, что ее отца звали Александром. Стала она Ниной Александровной.
Вот и я думал, что бы нам такое Сереже показать, чтобы и он сразу все вспомнил…
Мы мечтали, что нас найдут, разыщут. Только бы кончилась война!
И вот настал день, которого мы все так ждали.
«Широка страна моя родная», — пропели без слов звонкие позывные, и опять зазвучал такой знакомый, торжественный голос. Мы знали, что наши в Берлине! Все так и ждали самого «важного сообщения», но когда накануне легли спать, еще шла война, а проснулись — настало мирное время.
Войне конец!
Мы сбивали друг друга с ног, носились из корпуса в корпус, обнимались. Хотелось обежать весь город.
Няня Дуся в этот день вдела в уши большие позолоченные серьги.
Кружилась голова от запаха цветущих яблонь и груш, от радости возбужденных голосов и криков «ура».
Над детдомом вывесили красный флаг.
Мы кувыркались на молодой, пушистой траве.
А потом собрались все вместе во дворе у ступенек конторы.
Капитолина Ивановна как-то необыкновенно произнесла:
— Товарищи дети! Великая Отечественная война завершилась нашей полной победой!
Капитолина Ивановна прочитала последние слова приказа о великой победе:
— «Вечная слава героям, павшим в боях с врагом и отдавшим свою жизнь за свободу и счастье нашего народа».
Так сдавило в горле. Стояла мертвая тишина. Должно быть, все мы думали о тех, кто не дожил до этого дня.
Вернется или не вернется с войны папа?
В тот же день, не успели мы выпить вечерний чаи, как услыхали совсем рядом боевые звуки марша. Некоторые даже растерялись. Откуда появился вдруг в городе военный оркестр?
Не все сразу сообразили, что это наши собственные музыканты. Настоящий оркестр, будто у нас не детский дом, а гвардейский полк!
На звуки марша со всего городка стекались гости. Пришел к нам и старый бочар Василий Кузьмич.
— Потянуло на музыку к солдатским детушкам. Мы окружили его и начали плясать кто как мог. Когда стемнело, и в нашем городке начался салют.
Правда, залпы были не из тысячи пушек; у нас раздавались одиночные выстрелы. Это палили в воздух охотники и милиционеры.
Мы с Сережей тоже решили устроить свой «салют». Шура прислала мне карманный фонарик и несколько батареек. Мы бегали с Сережей по двору и освещали лица людей и верхушки деревьев.
Вот наши лучи скрестились и вырвали из темноты лицо Андрея. По случаю Дня Победы он шагал по двору на небывало высоких ходулях.
В тот вечер в садах и прибрежных кустах Невелички пели соловьи.
С темного неба на нас смотрели тысячи звезд.
Не было конца нашей радости, нашим надеждам.
Глава двадцать шестая
ГАЛЯ-ГАЛИНА ИВАНОВНА
Один за другим в наш городок возвращались демобилизованные воины. Были среди них и девушки в пилотках; на их гимнастерках сияли ордена и блестели нашивки.
Мы тогда научились особой грамоте: по медалям и лентам узнавали и дорогих нам сталинградцев, и тех, кто оборонял Москву и Ленинград, и тех, кто штурмовал Берлин и освобождал Прагу.
Однажды во дворе детдома я обратил внимание на высокую девушку. Сразу было видно, что она приезжая. Смуглое лицо, темные, чуть прищуренные глаза, и одета она как-то необычно: большие ботинки на толстой подошве; яркая, вся в цветах, широкая юбка, короткая курточка. За ее плечами болталась сумка на рыжих ремнях.
