дебилами – на жопу сесть не сможешь! А эту свою бумажку отдай шлюхам вроде твоей матери.
– Э-э, девочка… – оскорбленно произносит какой-то парень. Голос у него мягкий, грудной.
Соседи держат Кобу, Гоча направляет на Лелу воду из шланга, но струя до Лелы не достает. Тогда парень в джинсовой жилетке наклоняется, подбирает с земли камешек, чтобы бросить Леле под ноги, но другой, с грудным голосом, его останавливает:
– Не надо, она же девушка.
Из одного окна выглядывает старик, из другого – какая-то женщина и, насупив брови, спрашивает, что случилось.
– Ничего, закрой окно! – выкрикивает парень с бородкой и усиками, и женщина (по всей видимости, его мать) недовольно скрывается в окне.
Перед тем как забрать машину со стоянки у интерната, Коба подкарауливает Лелу в сумерках на углу Керченской и бьет кулаком в лицо. Лела падает, а Коба пинает ее по спине и по животу. После чего уходит и навсегда пропадает из Лелиной жизни.
Глава восьмая
Наступает август. Время в интернате и так течет медленно, а теперь и вовсе замерло. Остановилось движение на улицах, даже ветер не веет, а уличные собаки стараются не шевелиться: лениво переползают вслед за перемещающимися тенями, сворачиваются в тени клубочком, уткнувшись носом в собственный бок, и раздумывают о своей бесцельной, безымянной, бездомной, безобразной и незарегистрированной жизни. Ливни не освежают. Выйти на улицу, особенно в полдень, немыслимо. С раннего утра солнце, поражающее и неумолимое, обжигает. Вот уже которую неделю этот раскаленный уголь безжалостно опаливает и высушивает эту часть земли. Почва полопалась, как корочка кекса, по раскаленной тверди снуют ржавого цвета муравьи – исступленно, точно под ногами у них огонь и они пытаются отыскать хоть какую-то щель, чтобы спрятаться от этой пытки.
Вечером, когда солнце смещается за край небосклона, спертый воздух почти неподвижен. Тень взошедшей луны украшает пейзаж. Постепенно поднимается ветерок, колышет ветки и побуждает кузнечиков, прячущихся в сваях забора и углах двора, огласить окрестности стрекотом.
Дети бродят как оглушенные, ни футбол им не в радость, ни еда. Дали им запрещает брызгаться. Бог знает почему. Кое-кто все же ухитряется наполнить пустую бутылку и, пока никто не видит, вылить воду себе на голову и шею.
Однажды вечером, когда изнемогающие от жары дети и Дали сидят в тени, в интернат в сопровождении Вано заходит отец Иаков: сын Тариэла, Гнацо, сильно заболел, и послали за священником.
– Я думала, с ним такое приключается только весной, – говорит погрустневшая Дали.
– Мы все сделали, врач у них уже побывал, теперь все в руках Божьих, – степенно говорит чернобородый отец Иаков в черной рясе. – Фируз тоже пришел, – священник обводит собравшихся строгими черными глазами. – Но что может сделать Фируз, не заберет же в тюрьму душевнобольного человека?
В воротах интерната появляется Фируз с удрученным, усталым лицом. Рассказывает встревоженной Дали, как Гнацо схватил топор и погнался за копающимися в огороде родителями.
– Хорошо еще, там был Кукура, еле успел поймать его и связать, – продолжает Фируз. – Пару раз влетело Кукуре по башке, ух, кулак у Гнацо крепкий. А когда он еще и не в своем уме… Нельзя такое допускать, нужно посадить его на лекарства, тем более что он то нормальный, то совсем плох. Все чудом спаслись.
– Вы правы, – поддакивает Дали, – у него и раньше случались приступы, но такого еще не бывало. Раньше этот несчастный говорил, что он бог, и носил куриные яйца в карманах. Потом вроде пришел в себя…
– Да, никто не знает, когда он задурит. Лучше бы этот несчастный впал в детство. – Фируз вытирает лоб мятым носовым платком.
– Там дело в другом, – говорит Иаков. – Нашел себе нечистый слабого, ведь ему надобен только сосуд. Явится, постучит, если откроешь ему дверь, войдет и будет тобой владеть.
– Ты про черта, батюшка? – напрягается Фируз.
– Нельзя его упоминать человеку. Господи помилуй! – отвечает священник и осеняет себя крестом.
Все присутствующие троекратно крестятся.
– Какое, интересно, от этого лекарство? – спрашивает Дали между прочим.
– Молиться нужно. Поститься нужно. Слушаться надо. Церковь для того нужна и рука Божья, – проповедует отец Иаков.
– Уф, – говорит Дали, точно для нее эти дела труднее полета в космос.
– Э-э, человек не должен с ума сходить, а если бы вылечиться можно было так просто, столько сумасшедших не ходило бы по свету, – подходит к ним физрук Авто. Быстро и деловито жмет руки Фирузу и Вано, потом наклоняется к Иакову и тоже пожимает ему руку.
Священник не ожидал, что Авто не приложится к его руке, и, прищурясь, провожает взглядом быстро идущего к голубому фургону физрука в обтягивающих спортивных штанах.
Лела стоит в сторонке, прислонившись к ели, и прислушивается к собравшимся. Кто из детей стоит, кто присел на тротуар. При виде шагающего к стоянке физрука Лела направляется к воротам. К тому времени Фируз докуривает сигарету и тоже прощается со всеми. Фируза догоняет в воротах Авто, притормаживает.
– Начальник, куда подвезти? – кричит он.
– Я сам на машине, оставил неподалеку, – отвечает Фируз и в знак благодарности поднимает руку.
– Эти дети молиться научились? – недовольно спрашивает священник у Дали.
Дали теряется, не знает, что сказать. От жары ее лицо блестит, высохшие на солнце красные волосы стоят дыбом. Ребята цепенеют, будто стыдятся, что из-за своего невежества Дали поставила их в такое неловкое положение перед слугой Господа.
– Научи детей молитвам, – говорит ей Иаков строгим тоном. Достает из кармана большого жилета из черного полотна, надетого поверх рясы, несколько брошюрок и одну протягивает Дали. – Вот молитвы перед сном. Научи их, ты же крестная, в конце концов.
Покрасневшая и пристыженная Дали встает перед священником, наклоняется, целует ему руку и берет брошюру.
Этой ночью, когда уставшей от солнца Леле наконец удается уснуть, ей снится, что стоит она в солнечный день на заднем дворе интерната, на краю грушевой поляны. Та уже не затоплена, полностью осушена зноем, земля потрескалась, даже травы не видно. В земле такие расщелины, целиком может провалиться человек. Лела стоит на краю такой расщелины, хочет ее перепрыгнуть, но не осмеливается. Потом хватается за ветку, прыгает… И в этот момент просыпается.
Несколько дней спустя, когда Ираклий и Лела в заново открывшемся ларьке Заиры покупают сигареты, а после идут к интернату, им по дороге встречается Гнацо. Несмотря на жару, Гнацо в черном пальто. Волосы его растрепаны, лицо небритое, глаза ввалились. Гнацо замечает Лелу и Ираклия и здоровается с ними по-соседски. Те отвечают. Гнацо просит у Лелы сигарету. Лела протягивает, дает прикурить и всматривается в его лицо. Смотрит на его худющие, костлявые руки, которыми он загораживает от собственного дыхания горящую спичку. Гнацо выпускает дым и идет своей дорогой.
Однажды вечером Лела думает: неужто правду говорят, что перед сном надо молиться, а она не молится, вот
