Адамову расхотелось уже рассказывать, он лег на кровать и ровным тоном, словно о совершенно будничном деле, сказал:
– А у меня жена и сын погибли.
В палате наступила тишина, даже было слышно, как о оконное стекло бьется муха.
– А по мне, если и ты к завтрашнему утру околеешь, так наплевать. – Взвизгнул все тот же. – У меня ногу, может быть, отнимут! Ногу! Что я без ноги? Кто я без ноги?
И уже тихо но все так же злобно:
– Оптимисты мать вашу!
– Язык бы у тебя отняли. – откликнулся тот, что просил рассказать анекдот. – Тебе же ясно профессор сказал, что с ногой все будет хорошо.
И тут, Адамов не только почувствовал, но услышал и увидел, как между им и тем, кто только что говорил, сверкнул огненный шнур и тут же пропал. Как шелест листвы за окном, пронеслось: «Быть посему» И показалось Адамову, что эти слова сказал Ефимка. Озноб прошел по телу, стало холодно, и он полез под одеяло. И тут услышал голос нытика.
– Не надо! – закричал Адамов, но крик его еще более разъярил говорящего.
– Жить хочется? То-то и оно. Девочки там… Вот и орешь. А по мне так… – Он смачно и грубо выругался. – Жена погибла, а он анекдоты рассказывает. На твоем месте волосы на голове рвать нужно, зубами скрежетать, а он анекдотики. Легко живешь, да тяжело помирать будешь.
И опять сверкнула невидимая молния и прошелестело: «Быть посему».
– Какие же Вы сволочи! Нет чтобы человеку доброго пожелать, а вы ему в самое сердце метите! – заступился все тот же.
Адамов поглядел на защитника. Он лежал у распахнутого окна, и смотрел на Адамова, приподнявшись на локте.
– Ты его не слушай, мужик. Он врачей всех извел, да и меня достал.
И опять дважды сверкнула невидимая молния и дважды прошелестело: «Быть посему».
Но на этом сон не кончился. Он продолжился, но по иному: палата предстала ему в цвете, точнее – в цветном освещении от лилово-синего до соломенно-желтого. И голос, которым разговаривал он сам, и голоса тех, кто были в палате, тоже представлялись Адамову как потоки света, пересекающиеся в пространстве и смешивающиеся друг с другом.
И откуда-то из каких-то неведомых глубин, всплыло знание, словно кто-то сказал, опять-таки Ефимкиным голосом: «Ты видишь в цвете эмоциональное поле в этой комнате, желающие тебе зла представлены в темных тонах…»
Голос был, несомненно, Ефимки и удалялся, удалялся, пока совершенно не исчез, словно Ефимка уходит по длинному коридору от Адамова. Адамов всей душой хотел догнать Ефимку, но не мог встать с кровати, хотя все жилочки в теле напряглись и готовы были лопнуть от напряжения.
На этом Адамов проснулся. Проснулся с твердой уверенностью в том, что тот, злобствующий помер. И не было у него торжества, а напротив, было глубокое сожаление, как у нормального человека, причастного к непреднамеренной смерти другого.
Когда Адамов вполне осознал это, ему стало не по себе. Он вовсе не хотел приносить людям, пусть и дурным, злым, смертного приговора. Он даже вслух сказал: «Что я, Господь Бог, что ли, чтобы на смерть людей осуждать?»
Но не успел звук его голоса исчезнуть, как прошелестело над ним словно кто сухую траву ногой шевельнул:
– И к жизни присуждать будешь.
И опять этот издевательский дребезжащий смех с переходом в тонкий собачий лай.
Сейчас по истечении более двух месяцев, проснувшись в своей квартире и анализируя только что увиденный сон, Семен вспомнил, что нечто похожее слышал из разговоров медсестер, и удивился, что многое из больничной жизни забыл, хотя, выписываясь, думал, что всё, вплоть до трещинок в потолке, запомнит. Ан, нет, не запомнил, и не запомнил такое существенное как смерть человека, пожелавшего отнесшегося к нему с ненавистью.
Это так потрясло Адамова, что у него разболелась голова и сердце зачастило словно он пробежал стометровку. Он прилег на диван и, видимо, снова уснул.
Звонок в дверь поднял Семена, он вспомнил, что должна прийти теща.
И на самом деле это была Зинаида Фоминична: «Батюшки! – Вскричала она, едва войдя в квартиру. – Да что с тобой, Сема? На тебе же лица нет?! Пойдем, пойдем, – она потянула Семена за руку на кухню:
– Я тут малинки принесла, медку, хороший горный мед, – приговаривала она, усаживая Семена на табуретку. – Пропадешь вот так-то один. Вот я в газете читала… Ой! Да что я! Чуть было чепуху не смолола…
– Отец был, сказал что ты, мама, больна, – прервал её зять не притронувшись к расставленным на столе угощениям.
– Ну так шестьдесят пять годков – чему же удивляться.
– Рак, говорит, обнаружили?
– Да и рак, может, ведь отчего человеку ни померать, все равно помирать. Маруся на десять лет моложе тебя была. Я, дура, все ей говорила: «За кого выходишь? Он состарится – это я о тебе так, – а ты еще молода». А Господь вон как распорядился, – она всхлипнула. – Мне, старухе жить, а им в могилке лежать.
И вдруг Адамов почувствовал, как из него что-то вырывается, горячее, огненно-жгучее. Почувствовал он это, кожей: от затылка вниз по спине словно огненная струя прошла, а потом обратно к плечам, по рукам и к центру ладони. Он инстинктивно выбросил развернутые открытые ладони рук в сторону Зинаиды Фоминичны. Та ойкнула от неожиданности:
– Испугал ты меня, Сема. Это что за фокус какой? Меня словно в живот током ударило.
Адамов не знал, что сказать.
– Мой-то вчера пришел и говорит, – продолжала Зинаида Фоминична, оправившись от внезапной выходки Адамова. – Так вот, говорит: «Иди к Семену, он тебя лечить будет». Вот я и пришла. Давай, лечи. Только я за тобой лекарских способностей раньше не замечала. Пошутил наверное?
– Вылечил я тебя, мать, – сказал Адамов враз севшим голосом. – Нет у тебя никакого рака.
– Да. Как же Сема?… Да что же… Испугал ты меня, верно, когда ладони свои швырнул… Больно неожиданно…
– Сама себя ты, мама, вылечила, – Адамов не замечал, что сам же себе противоречит. – Иди, нет у тебя никакого рака. Точно.
– Ну, на добром слове спасибо, конечно… – она недоверчиво поглядела на Адамова, и уже с порога сказала:
– Ты бы дома сиднем не сидел, на люди бы появлялся, к нам бы пришел, что ли? С ума ведь сойдешь.
Она ушла, так и не поверив Адамову, полагая, что тот просто хотел морально поддержать её. Вот только выходка с ладонями смущала Зинаиду Фоминичну, как и легкая теплота под ложечкой, внезапно появившаяся и не проходящая.
Адамов не знал, а Зинаида Фоминична не сказала, что уже куплен билет в Томск и в банке взята ссуда под залог квартиры.
Из Томска Зинаида Фоминична вернулась буквально на третий день и, едва обопнулась о порог дома, поехала к Адамову.
– Сема! Сыночек! – вскричала она едва переступив порог. – Прав, прав ты! Нету у меня раку-то! Нету! – она расплакалась на диване. – Я уж смирилась, платье себе шить погребальное надумала… Неужто ты тогда, а?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
