уже чувствовалось ему, что вся благодатная природа не в силах осенить его ни примирением, ни успокоением:
Зефир последний свеял сон
С ресниц, окованных мечтами:
Но я не к счастью пробужден
Зефира тихими крылами.
Ни сладость розовых лучей
Предтечи утреннего Феба,
Ни кроткий блеск лазури неба,
Ни запад, веющий с полей,
Ни быстрый лет коня ретива
По скату бархатных лугов,
И гончих лай, и звук рогов
Вокруг пустынного залива —
Ничто души не веселит,
Души, встревоженной мечтами,
И гордый ум не победит
Любви, холодными словами.
Так ранняя жертва «веселившей» прежде душу — своей же радужной мечты, поэт и в зрелом возрасте остался ее же жертвою. Но мечта уже сделалась не прежнею; она переродилась, потому что поэтическая душа почувствовала себя «встревоженною». Тогда и жизнь чудодейственно претворилась в неразрешимый вопрос; человек не может не волноваться и не бороться с самим собою, чтобы победоносно разрешить задачу своей жизни. Для борьбы нужна сила и устойчивость. Все это бесповоротно смолоду перешло на сторону одолевших человека поэтических увлечений. Безоружнее, чем когда-либо, пришлось ему выступить на борьбу с собою и с действительностью. Тогда совсем не оказалось ни воли, ни характера, ни того «постоянства в преодоления преград, поставленных неприязненным роком», которое восхвалялось в Ломоносове как такая сила, которая «увенчала сияющим успехом дерзость» великого человека «в предприятиях». Зародился разлад со всею действительностью, не исключая и самого себя. Напало на душу предрассудочное чувство невозможности «преодоления преград, поставленных неприязненным роком». Частые наплывы одного и того же чувства претворились в привычное предрассудочное состояние, а в этом состоянии нет «Евангелия Царствия», нет и «исцеления всякой болезни и всякой немощи в людях» (Мф. 4, 23). Когда безнадежным состоянием упорно расшатывается едва ищущий самоопределения нравственный строй человека, нельзя не унывать, не озлобляться и не вспоминать с досадою, чтобы не сказать с проклятиями, пережитые раньше «наслаждения, убегающие, обманчивые, непостоянные, отравленные слабостию души и тела, помраченные воспоминанием или грустным предвидением будущего» (I, 157). Но злобно ропщущий на какой-то «рок» из-за своей же напрасно потраченной жизни, но смиренно кающийся человек может спасительно разрешить задачу личной жизни. Каким же чудом, помимо просвещенной религиею веры, мог Батюшков претворять себя в смиренно и деятельно кающегося грешника? Оставаясь по-прежнему гордым, он мог точно так же бесплодно, как и в молодости, взывать: «Боги, даруйте мне мудрость, остальное все — вам!» («Мысли», I, 266) Духовно бессильному человеку никем, ниоткуда, ничего не дается. Ему совсем нельзя даже отрешиться от обаятельной силы своего ума, — то же, что от своей гордости. Гордому человеку ум кажет только себя всеобъемлющим. Обманщик-ум так же фальшиво, как в юности, мог уверить Батюшкова, будто «философия господствует над протекшим и будущим», но «настоящее убивает ее» (I, 266).
Такая, еще на 24-м году жизни записанная, фальшивая «мысль» бросает некоторый просвет в душу поэта. И тогда уже в ней мог жить разлад со временем, и настоящее обманчиво казалось не плодом прошедшего и не корнем будущего. Если жизнь не цепной силлогизм, то на то могут быть нужны и «философия», и «религия»? Можно обойтись, пожалуй, совсем без «морали»…
Вот отчего все великолепное и святое умалилось в Батюшкове. Еще в августе 1811 года, на 25-ом году жизни, он высказал в письме к Гнедичу из деревни тяжкое признание: «Что ни говори, любезный друг, а я имею маленькую философию, маленькую опытность, маленький ум, маленькое сердчишко и весьма маленький кошелек. <…> Я часто унываю духом, но не совсем; а это оправдывает мое маленькое… mon infiniment petit[77] (вспомни Декарта), которое стоит уважения честных людей». Пятью-шестью строками ниже Батюшков пожаловался на Шатобриана, «который, признаюсь тебе, прошлого года зачернил мне воображение духами, Мильтоновскими бесами, адом и Бог весть чем» (II, 177–178). Какой-то «гений» помогал ему держать «весло» и «руль» на ладье жизни, а Шатобриан чернил воображение: стало быть, и добро, и зло входили в душу откуда-то извне, помимо воли человека.
Нельзя не подивиться и тому, как мог Батюшков четырьмя годами позже признания в такой непомерной умаленности свойств своего личного духа, дойти до безмерной заносчивости своего Гения в «Двух аллегориях». Сжившиеся в нем «белый» и «черный» человек прямо показывают, что он был олицетворенным противоречием себе самому. Мог или не мог он подняться выше нравственного раздвоения, видно из всего прежде сказанного; а вот — место из его письма, написанного Гнедичу в ноябре 1811 года, прямо показывающее, что он не хотел, а потому и не требовал от себя такого подъема: «…и в тридцать лет я буду тот же, что теперь, то есть лентяй, шалун, чудак, беспечный баловень маратель стихов, но не читатель их; буду тот же Батюшков, который любит друзей своих, влюбляется от скуки, играет в карты от нечего делать, дурачится, как повеса, задумывается, как датский щенок, спорит со всеми, ни с кем не дерется, ненавидит славян и мученика Жофруа, тибуллит на досуге и учится древней географии затем, чтобы не позабыть что Рим на Тевере, который течет от севера к югу…» (II, 196) и т. д.
Что нужды, что «дело закона» жизни «написано в сердцах» людей? (Римл. 2, 35) «Не законом даровано Аврааму или семени его обетование — быть наследником мира, или праведностью веры» (Римл. 4, 13). Если бы на «камени веры» был создан душевный и духовный человек в Батюшкове, то что могла бы значить вера без «праведности» и могла ли быть какая бы то ни было «праведность» без воли над собою? Не на камени, а «на песке» (Мф. 7, 26) веры, оказывается, был своевольно и своенравно создан нравственный строй в Батюшкове; от того и весь он походил на дом, хотя и прочно построенный, но на почве зыбкой и без твердынь незыблемых: «и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое» (Мф. 7,27).
VIII. Превратности в жизни Батюшкова
Скитаяся, как бедный странник,
Каких не испытал превратностей судеб?
К. Батюшков (I, 255).
Подобная страсти, не знает
Средины тревожная сила.
То к небу, то пропасть бросает
Ладью без руля и ветрила.
Гр. А. Толстой.[78]
