с досадой Редько, которого тянуло сейчас на задумчивые, серьезные разговоры. — Только сбиваешь... О чем я говорил?
— О душе.
— А, да! Так вот... До того, значит, была деловой женщиной... Хватка — как у... как не знаю у кого. А любила, чтоб ее все воспринимали очень непрактичной. По-моему, она и сама себя такой воспринимала. И совершенно искренне. Я даже думаю...
— Извини, — перебил Володин. — Время вышло. Все остальные соображения — по дороге. Хозяева должны явиться раньше гостей. Давай-ка вывяжу тебе галстук по-человечески. Узел потолще сделать?
— А сейчас как модно?
— Потолще модно.
— Ну, так и сделай. — Редько послушно задрал подбородок. — Не знаю, как бы я без тебя все провернул с этим кафе...
— Пустое, Иван. Мне самому было интересно. Увлекла, так сказать, трудность предприятия...
Ему это действительно было интересно. Встретить поначалу надменную холодность администраторши кафе, женщины, увы, пожилой и некрасивой, услышать обычное в воскресный день, что, мол, все столики давно уже заказаны, и все же заставить ее вскоре улыбнуться, постепенно оттаять, посматривать на него благожелательно, а потом и до того разжечь, что она сама стала придумывать, куда бы втиснуть для них длинный стол — разве все это было не увлекательно?
Все это было кошмарно. Представить себя просителем, заранее, как бы со стороны, видеть заискивающую свою улыбку, чувствовать беспомощность, почти наверняка знать ответ администраторши... Нет, спасти его мог только штурман.
Сославшись на срочный вызов к флагманскому врачу, Иван Федорович попросил Володина съездить в кафе, обо всем там за него договориться и, узнав результат, весь остаток дня испытывал огромное облегчение оттого, что Володин оградил его от этих мучительных хлопот, и был ему глубоко благодарен.
Ивану Федоровичу вообще жилось спокойно рядом со штурманом, потому что единственное, пожалуй, что Володину от него требовалось, — так это его присутствие, молчаливое его одобрение того, что он, Володин, собирался затеять. А если в чем штурмана иногда и заносило немного, если что-нибудь непредвиденное или неприятное у него вдруг и случалось, — рядом всегда был Иван Федорович, который спокойно и доброжелательно вникал в суть дела, обстоятельно раскладывал все по полочкам — благо, для этого не надо было даже вставать с койки — и давал дельный совет, как им обоим можно бы исправить уже случившееся. Разумеется, исправлять должен был один Володин: ведь что-то самому делать, что-нибудь определенное совершить было для Редько самым ненавистным. Вот рассудить здраво, подсказать, направить — это он мог. Но Володину от него ничего другого и не нужно было. Ему и сейчас лишь захотелось услышать от Редько спокойное, объективное мнение.
— Иван, как тебе Мария Викторовна?
При этом упоминании Редько снова подумал, что жаль все-таки: надо было решиться ее в кафе пригласить. Вдруг бы согласилась...
— Если женщина зевает и ее даже и это не портит, значит, она — на все пять баллов, — серьезно сказал он. — Верный признак.
— Ты это к чему?
— Я видел однажды, как она зевнула.
— И ее не портит? — усомнился Володин.
— Нет.
— Хм-м... Кто, однако, из нас романтик?..
Редько не ответил, надел тужурку с новенькими погонами, постоял перед зеркалом и сказал задумчиво:
— Мои друзья на гражданке уже отделениями заведуют. А я до сих пор универсал какой-то: и зуб, если надо, удалю, и аппендикс... Вчера вот с матросиками беседу провел: «О вреде случайных связей»... А какие тут у них вообще могут быть связи? Смешно все...
— Я это от тебя уже пять лет слышу. Уходил бы ты в госпиталь, Иван. Там-то уж каждый своим конкретным делом занят. Взял бы и перешел!
— А вот ты взял бы и женился! А?
— Ну, я!.. А ты?
— Я не такой легкомысленный. «Взял бы и перешел»... Подзабыл я уже, Серега, это конкретное дело. А заново начинать... Все-таки левый погон, по-моему, косит немного?
— Ничего не косит. Да и все равно ты теперь майор, даже если косит.
«Взял бы и перешел»... Вероятно, Сергей был прав, однако стоило сейчас только представить себе хоть на миг, что надо будет ехать хлопотать о переводе в госпиталь... Вернее, даже не так, то есть не так просто — взял и поехал, а сначала надо еще все командиру доказать, чтобы заручиться его согласием, потом объясняться с кем-то в отделе кадров, ждать их решения, а если все решится, то, значит, и чемоданы придется укладывать, что-то багажом отправлять — в общем, ломать уже такую привычную, устоявшуюся жизнь, переезжать к новому месту службы, привыкать к другим людям, к новым начальникам, и даже, наверное, истории болезней надо будет по-другому заполнять, не так, как он привык: ведь в каждом госпитале свои неписаные правила... Словом, стоило только представить себе все это, как уже сама мысль о возможности таких сложных перемен почти испугала его, она как бы угрожала сегодняшнему благополучию Ивана Федоровича, потому что немедленно требовала от него какой-то ненавистной ему суеты, беспокойства, заранее утомляющих его усилий.
Здесь, на корабле, каждая минута была распланирована и утверждена вышестоящим начальством, и все свое служебное время он, как и все другие, что-то исполнял и чему-то подчинялся, но, несмотря на это, именно на подводной лодке Редько и обрел-то наконец полную свободу, свободу от необходимости предпринимать что-то самому. Ежедневно совершать какие-то свои, никем не запланированные для него поступки, отказываться от своей в общем-то не обременяющей его зависимости от воли других людей ему было трудно...
— Нет, Серега, — вздохнул Редько, — я все-таки уже не лейтенант, чтобы переучиваться.
Володин усмехнулся и пожал плечами: к чему, мол, тогда все эти разговоры?
— А замполит, наверно, не успеет сегодня вернуться, — сказал он, надевая тужурку.
— Думаешь, ему удастся пробить эти медали?
— Не знаю. Но пока наших трюмных наградят, они уже и забудут за что...
Дверь распахнулась — так, без стука, входят только в свою каюту, — и на пороге появился Филькин, румяный от ветра и мороза.
— Вы еще здесь?! — Он бодро потер руки. —
