А там, в этой безумной пустоте — страшно. Страшно смотреть на наш старый, родной мир с изнанки. Страшно, как будто ты смотришь на внутренности собственной матери, вывернутые, как только что снятая ласья шкурка. Смотришь, холодея, ничего не узнаешь, и никак не можешь поверить: это — мама? Простите, мейрифей…
— Ничего, — прошептала бледная Лайме, — ничего. Продолжайте, прошу вас, д'Эльмон. Что вы сделали потом?
— Я посмотрел вниз, — помедлив, сказал Син. — Я не узнал нашу мать, нашу землю. Она словно сжалась от страха перед этой неописуемой пустотой. Какая-то безжалостная сила овладела ее измученным телом и надругалась над ним. Вы помните Довилля? «Не сдвинуть Востока с ложа его, и Запад не встанет с трона»? Тот, кто изувечил безжизненное тело земли, опрокинул ложе Востока и низверг трон Запада. Он рассек океан пополам, даже дважды рассек, и срастил края, замкнув экватор в кольцо. Да, друзья! Я не нашел Востока, не нашел и Запада: их больше нет там, и можно только носиться над изрубленной и обкорнанной землей по кругу, носиться в бесплодных поисках, теряя разум, исходя ядовитой пеной бешенства! И более того: там нет Севера и Юга тоже нет! Они стянулись в идеальные точки, своего рода полюсы мира, над которыми можно пройти за один шаг! Все ледяные пустыни северных морей, все заснеженные южные земли — в две точки! Я плыл над Южным полюсом, и не мог вместить этот бред в свое сознание, я просто запоминал: там можно дойти до места, где Юга больше не существует, а все пути ведут на Север. Я не понимаю, как может существовать место, где нет Юга, и тем не менее, это так. Зато на Запад можно идти всю жизнь, всю вечность — и никогда не дойти, а только лишь снова и снова бессмысленно возвращаться на прежнее место. Мать-земля была свернута в шар и отброшена, как ненужный гончару кусок глины.
— А звезды? — потрясенно спросил Фардж. — Само небо, наконец?
— Неба нет, — с кривой улыбкой сказал Син. — Тонкий слой воздуха — и пустота. Звезды висят в этой пустоте, разрозненные и одинокие. Но сами звезды — о, это интересно. Потеряв свою основную суть воплощенных точек Силы, звезды, точно в компенсацию, обрели иное средство влиять на судьбу вселенной. Они стали океанами энергии. Средоточия чистой, пламенной энергии, непредставимых размеров — мне нечем было измерить точно, но полагаю, что в миллионы лиг. Да, вот так это выглядит Там — нескончаемые тысячи лиг Юга и Севера слились в точки, а точки звезд обернулись миллионами лиг обжигающего света.
— Не понимаю, — насупившись, сказал Жювер, — но как же они умещаются там… вокруг земли?
— Они разделены провалами холодной пустоты. И находятся на неразумных расстояниях от земли и друг от друга. Чем меньше значение звезды в асцендентах судеб, тем дальше отнесена она от земли. Точнее, так: чем активнее звезда, тем больше в ней пламени, а чем звезда влиятельней — тем ближе она к земле. Только солнце совсем рядом, но рядом исключительно по сравнению с остальными. До него несколько десятков миллионов лиг.
Жювер издал невнятный звук.
— Сколько же тогда до других звезд?
— Боюсь сказать. Но очевидно, что расстояния между звездами несоизмеримо больше расстояния от солнца до земли.
Тийми вдруг расхохотался.
— Это же цирк какой-то! — сказал он с болезненным возбуждением. Дурная шутка безумного геометра! Иногда очень похожие искажения пространственного восприятия возникают после приема мощных зелий. Кстати, часто подобные галлюцинации вызывает дым сагитты.
— Ты прав, Тийми, — улыбнулся Син. — Когда я это понял, мне стало легче. Я увидел мир в кривых зеркалах сошедших с ума дряхлых богов, но я теперь твердо знал, что все это — всего лишь один, и не обязательно самый правильный, самый точный взгляд на существующее положение вещей. Что где-то далеко и в то же время совсем рядом меня ждет настоящий, реальный мир, а идеи… Мало ли какие идеи могут быть созданы и воплощены непредставимым для нас разумом? Может быть, во всем этом есть некий высший смысл, а может, и нет. Ведь каждое воссоздание мира в лучах Рассвета отражало и искажало идею первоначальной вселенной. И теперь стократно преломленные мысли, возможно, поначалу гениальные, стали просто странными. А очень возможно, уже и вовсе бессмысленными.
Я понял, что смогу возвратиться в Башню с улыбкой, невзирая на все увиденное мной. Я понял, что нет смысла пытаться разглядеть в зеркалах перевранных идей прошлое мира, и надо устремиться помыслами в будущее, пытаясь предвкусить его. И я снова спустился к маленькой голубой жемчужинке, в которую превратилась земля.
Я летел над безжизненными скалами, узнавал реки и озера, заливы и долины, но ничего больше узнать не мог — да больше ничего и не было. Я пытался понять, почему я не чувствую отзвука Жизни. Земля, окутанная Океаном, проносилась подо мной, и Океан был богат и щедр. В нем было все, что нужно для Жизни — кроме самой Жизни. А Континент, напротив, был сух и мертв. В нем копились силы Огня и Земли, грозящие разломать его и разбросать обломки в разные стороны. Было очень странно чувствовать эту неторопливую и грозную мощь, которая может передвигать страны и горные хребты легко и быстро, даже по нескольку пядей в век. Коричневые скалы, зеленоватые скалы, скалы серые, черные, красные, почти белые — и песок, песок, песок… И мелкая пыль, и палящее гигантское солнце — и ничего больше. И снова я возвращался к берегу Океана.
Ничто, кроме первостихий, не пыталось еще обработать этот берег, чтобы придать ему облик и смысл. Было тепло и душно, и самый воздух казался коричневатым и густым. Земля была безжизненна, бесформенна и пуста, и я, как безмолвный злой дух, носился в лучах заходящего солнца над равнодушными волнами. И с каждым мигом я все отчетливее ощущал — близится Нечто. Оно уже рядом, его шаги слышны совсем близко! Океан бурлит его преддверием. Одна молния, всего одна — и свершится что-то неповторимое. Один кристалл, только один, должен упасть: и Нечто свершится — ибо раствор уже перенасыщен. Одна капля — и чаша мира переполнится. Одна секунда до истечения срока бытия; всего одно, вовремя сказанное нужное Слово… — Син замолчал, мучительно морщась.
— И тогда?.. — с нетерпением спросила Лайме.
Дверь распахнулась, и на пороге появился высокий, черноусый, очень красивый, одетый с великолепной аристократической небрежностью мужчина. Появился и замер, вальяжно привалившись к косяку и теребя роскошный ус. В уголках его темных глаз прятались искорки смеха.
— Кай! — вскричал Хурру.
— Ты уже вернулся? — изумленно спросил Син, словно просыпаясь. Почему ночью?
— Что-то случилось? — тревожно обернулся Каэнтор. — Что там у Альге?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
