«Записавший песни каторжан в Сибири В. Гартевельд обратился к московскому градоначальнику с просьбой запретить исполнение этих песен в разных „увеселительных“ садах, находя, что эти песни „скорби и печали“ не к месту в таких заведениях. Просьба Гартевельда градоначальником удовлетворена».
Вероятно, «первопроходец» желал таким образом запретить все-таки не выступления собственного хора, но попытаться хоть как-то справиться с коммерциализацией темы, а в итоге — наступил на свои же грабли.
Летом 1909 года в саду «Эрмитаж» была анонсирована «постановка Гартевельда в декорациях и костюмах „Песни каторжан в лицах“».
Спектакль запретили за несколько дней до премьеры.
Из канцелярского архива за 1910 г.:
«Концерт „Песни каторжан в лицах“ в саду „Эрмитаж“, а также на иных столичных сценах, если будет испрошено на то разрешение — проводить не дозволяю…»
Московский градоначальник, генерал А. А. Андросов.
Невзирая на запреты, в конце 1910 года собранные В. Н. Гартевельдом песни были исполнены профессионалами и записаны на грампластинках компанией «Граммофон». Релиз сопровождался интересной аннотацией.
Первый собиратель каторжанского фольклора В. Н. Гартевельд.
Чтобы хоть как-то отделить свои научные достижения от засилья низкопробных «лубков», композитор отбросил идею о театральной подаче оригинальных произведений каторжан и придал своему проекту более солидную форму. Отныне его программа называлась «Исторические концерты», и, помимо «преступной» ноты, в ней зазвучали «собранные этнографом песни времен нашествия Наполеона». Так, слегка подрихтовав «формат», в 1912 году Гартевельд безо всяких проблем, а, напротив, с успехом, выступил в больших залах Благородного собрания Петербурга и Москвы.
Запреты, как всегда бывает, только подогревали общественный интерес к «музыке отверженных». По всей стране колесили нехитрые труппы профессионалов и любителей, подвизавшихся играть на «тюремной лире».
Один из самых ярких представителей «рваного» жанра Сергей Сокольский. Фото ок. 1913 г.
Одним из участников такого коллектива был отец знаменитого детского писателя, создателя «Незнайки», Николая Носова. В повести «Тайна на дне колодца» Николай Николаевич признавался:
«Песни, исполнявшиеся квартетом „сибирских бродяг“, были очень созвучны эпохе. В них отражались общественные настроения предреволюционных лет. И, конечно же, именно поэтому квартет „сибирских бродяг“ пользовался большой известностью. Он выступал во многих городах тогдашней России и везде имел шумный успех. Весь или почти весь его репертуар был записан на граммофонных пластинках».
В заключение раздела хочется заметить, что русское общество волновали судьбы не только сибирских сидельцев. Это был интерес ко всем «отверженным».
На этом фоне песни о горькой доле каторжан звучали в унисон с песнями о не менее тяжелой участи солдат, крестьян или рабочих. Вспомните хотя бы знаменитую «Дубинушку» В. И. Богданова (1837–1886):
Много песен слыхал я в родной стороне —Не про радость — про горе там пели,Из тех песен одна в память врезалась мне,Это песня рабочей артели:
Эх, дубинушка, ухнем…
…По дороге большой, по большой столовой,Что Владимиркой век уж зовется,Звон цепей раздается глухой, роковой,И «Дубинушка» стройно несется…
Хорошей иллюстрацией моей мысли может стать и такой факт: одновременно с изданием книги Гартевельда поэт Афанасий Коринфский выпускает сборник стихов под заголовком «Песни голи» (1909).
На титуле автор поместил эпиграф из поэмы А. К. Шеллера-Михайлова:
«Эта песня — песня голи,Песнь о тех,Кому на воле,Хуже, чем в тюрьме…»
В период с 1906 по 1914 г. только в Москве и Петербурге было выпущено свыше сотни разных сборников с разбойничьими, нищенскими, каторжными, бродяжьими и арестантскими песнями. Интерес к теме угас лишь с началом Первой мировой, когда наступила эра солдатских, патриотических и антиправительственных песенных изданий.
Часть V. «На дальних берегах изгнанья…»
Бывшие
В последние мирные годы перед Октябрьским переворотом по всей Российской империи начался бум кабаре. Возникнув на отечественной ниве с огромным опозданием, французское изобретение обрело здесь благодатную почву для развития. Время, наверное, пришло подходящее? С подмостков разнокалиберных по уровню заведений зазвучали «жестокие романсы» и злободневные рифмы молодых поэтов, веселые шансонетки, скабрезные песенки, «ариэтки» и танго. Как ни странно, но со сменой государственного строя эти «театры миниатюр» со своим старорежимным репертуаром не сгинули в одночасье, а продолжали существовать еще довольно продолжительное время. Так, самое знаменитое московское кабаре Никиты Федоровича Балиева (1877–1936) «Летучая мышь» закрылось лишь в 1921 году, когда его основатель предпочел не возвращаться из зарубежных гастролей в «коммунистический рай».
Примеру Балиева последовало большинство премьеров императорских подмостков. «Легкий» жанр до Октябрьского переворота и после — это таки «две большие разницы».
Словно в предвестии грядущей катастрофы, на пике славы и возможностей ушли незадолго до революции в лучший мир две королевы: «божественная» Варя Панина (1872–1911) и «несравненная» Анастасия Вяльцева (1871–1913).
Варвара Васильевна происходила из старинной московской цыганской семьи и своим низким голосом под звуки гитары и цитры волнующе исполняла всю классику жестокого романса. После посещения ее концерта Николаем Романовым обществом «Граммофон» была выпущена большая коллекция ее пластинок, пользовавшаяся сумасшедшим спросом.
Несмотря на болезнь сердца, Панина не выпускала изо рта толстые папиросы «Пушка». Она умерла в гримерке перед концертом, оставшись в памяти последней царицей цыганской песни.
Вслед за ней коварной болезнью на взлете была сбита «чайка русской эстрады» Анастасия Дмитриевна Вяльцева. Ее история любви достойна голливудской экранизации, и мне странно, что никто из режиссеров не отразил на экране столь ослепительно сияющую судьбу.
Девочка из беднейшей крестьянской семьи, добившаяся общероссийского даже не признания — преклонения. На ее концертах часто случались провалы… пола в залах Дворянского собрания.
По России она передвигалась в личном вагоне, сделанном по спецзаказу в Бельгии. В годы смуты в нем передвигались поочередно Колчак и Блюхер. Мужем певицы стал гвардейский офицер, начальник охраны Николая Второго, Василий Бискупский, чье имя еще будет упомянуто на этих страницах.
Рассказывать о ней можно бесконечно. К счастью, о Вяльцевой написано несколько книг, и этот интерес легко удовлетворить.
Современники называли ее «певицей радости жизни», в ее репертуаре были, в основном, романсы. К жанру городского романса она имеет, скорее, косвенное отношение, но влияние Вяльцевой на русскую песню в целом — огромно.
«В парижских балаганах…»
Помимо великих Насти и Вари на эстрадном небосклоне российской державы сияли звезды Федора Шаляпина, Николая Северского, Насти Поляковой, Михаила Вавича, Марии Каринской, Юрия Морфесси, Надежды Плевицкой, Изы Кремер, Александра Вертинского.
Все они в той или иной степени имеют отношение к рассматриваемому предмету.
Конечно, в свое время их творчество никто «шансоном» не называл, но, как мы уже обсуждали, не существовало и четкой градации стилей. Популярный артист легко мог исполнять в одном концерте фрагмент из оперной арии, игривый опереточный скетч, цыганский романс, образец городского фольклора, «песню тобольской каторги» и на десерт — народную вещь. Примерно так выглядели программы Морфесси и Вавича, Северского и Плевицкой. В другом русле — авторской песни — развивались карьеры Изы Кремер и Александра Вертинского.
После Октября 1917-го все они оказались «на дальних берегах изгнанья»: теперь их песни звучали в Париже, Нью-Йорке, Берлине и Белграде. Но звучали, как и прежде, по-русски!
Однако на покинутой родине отныне было не важно, что и как они поют. Для новой власти сам факт нахождения артистов «за кордоном» отбрасывал их в анкетную графу — «из бывших».
Теперь их творчество запрещалось только потому, что принадлежало ушедшей эпохе, «недобитым белогвардейцам». Пластинки с записями «бывших» объявлялись вне закона. Они становились — «запрещенной песней»! Может, оно вышло и к лучшему: не позволило утонуть в забвении.
