Был жаркий день, когда я наконец перешла к следующему генеалогическому поколению по обеим ветвям. Матерью Руфи и Лии была Синнамон Эверелл Стоукс Старквезер Стерджис Грейвз Пек, внучка Хетти и пять раз вдова. А приемной матерью Генри была Шарлотта Франклин Темпл. Была она старой девой, собственных детей никогда не имела, зато имела семь сестер, которые все, как одна, в юном возрасте повыскакивали замуж и разъехались кто куда. Шарлотта единственная из них осталась в городе. Дочь Джейкоба Франклина Темпла, она послужила ему прообразом одного из второстепенных персонажей. Я несказанно оживилась, взявшись раскапывать грязь вокруг такой образцовой девственницы в надежде узнать о какой-нибудь тайной беременности, которую ей удалось скрыть благодаря деньгам и связям. Это она основала в Темплтоне сиротский приют «Помрой». Эта серенькая мышка с акварели в нашем холле на протяжении многих лет была в городе первой леди — с момента смерти ее отца и почти вплоть до наступления двадцатого столетия.
Ничего не замечая вокруг, я с головой зарылась в книги, рассеянно грызя кончик ручки. От чтения меня оторвал громкий хохот Питера Лейдера. Он подкатил ко мне со скрипучей тележкой. Недовольная, я нахмурилась. Адамово яблоко Питера выплясывало джигу над узелком галстука.
— Ой, ну и вид у тебя, Виллй Аптон! — выдавил он сквозь смех. — Ангел смерти, истребитель вампиров!
— Что?.. — не поняла я.
— А вот, полюбуйся! — И он протянул мне раскладное зеркальце. Сам факт, что у доходяжного Питера Лейдера имелось при себе карманное зеркальце, поразил меня больше, чем его шпилька. Но когда я заглянула в зеркальце, когда увидела, что, разгрызя, оказывается, ручку, вся перемазалась черными чернилами, когда увидела этот черный лоб и щеки, — вот тогда я поняла его шутку.
— Да уж, клинический случай, — сказала я. — Но тут уж ничего не поделаешь. Иногда наш гадкий мир поражает меня до такой степени, что энергию, которая из меня прыщет, уже не остановить. Так что извини.
— Да чего там, я ведь тоже страдаю переизбытком эмоций, — попытался утешить меня он.
— Правда? И как же ты с этим управляешься?
Он оглянулся на душный библиотечный зал, и я вместе с ним — увидела, как вращаются под потолком лопасти громадного вентилятора, раздувая пряди на голове сонной старушки, и двух мух, чьи пропащие души в панике выписывали параболы на оконном стекле. А за окном увидела озеро, темное и манящее прохладой.
Он повернулся ко мне и, изогнув дугой бровь, ответил:
— Да смываю это водой. Наше озеро действует на такие штуки просто благотворно.
Я посмотрела на него, прищурившись, и тоже изогнула дугой бровь.
Он пожал плечами. Я тоже.
Кивнув, он зашел за стеллажи, где старушка не могла его видеть, и пошел между полками к заднему выходу. Секунд через десять я увидела, как он, выпрыгнув из окна, припустил по зеленой лужайке к берегу. Бежал он как-то смешно — по-цыплячьи заплетая ногами одна за другую. Я не удержалась и рассмеялась, а потом сама выбежала вслед за ним, скинула туфли, и ноги понесли меня по траве так быстро, что я почти сразу обогнала Питера и уже мочила ступни в прохладной воде, когда он, задыхаясь, еще только сбегал по склону, на бегу развязывая галстук и пытаясь содрать с себя ботинки. Раздевшись до трусов — черных плавочек-боди, — он неуклюже плюхнулся в воду, сразу нырнул, вынырнул и немного проплыл.
— Питер, зачем ты носишь под костюмом плавки? — поинтересовалась я.
— А я плаваю каждый день в обед, — отплевываясь, крикнул он мне из воды. — До первого льда плаваю, но потом уж, конечно, для меня холодно. Если б не купание, я бы, наверное, сдох на этой работе.
— Ах вот оно что, — протянула я, с сожалением глядя на воду. — Эх! А у меня вот с собой купальника нет!
Он подплыл ближе:
— Ну а лифчик-то на тебе? Белье на тебе есть?
— Оно белое, к сожалению.
— Ну и что!
— Белое просвечивает, когда намокает.
Питер нырнул и вынырнул. На лице его сияла улыбка. Он смахнул капли со своих непромокаемых усов и, к моему величайшему удивлению, проговорил:
— Эх, Вилли, похоже, удачный у меня сегодня выдался день!
Вода озера встретила меня гостеприимной прохладой, небо распахнуло надо мной свою душу — так и хотелось поискать черных дурных знамений над холмами, что громоздились вокруг. Когда мы брели обратно и Питер вытряхивал из уха воду, а я оттопыривала блузку, чтобы она не намокла от трусов, и сказала:
— А странно, Питер, правда? Я про озеро. Мне никогда в жизни не хотелось так скоро вылезти из воды. Может, это только у меня такие проблемы?
— Это факт, — сказал Питер. — Не только у тебя такое. Каждый год в августе здесь знаешь сколько купальщиков? Прямо кишат в воде. А в этом году — никого. Жуть какая-то поселилась теперь в нашем озере, после того как умер Глимми. — И, вздохнув, он проговорил быстро-быстро: — Этот Глимми вроде и не был злобным чудовищем — во всяком случае, я не помню, чтобы кого-то вынимали из воды покусанным, — а такое впечатление, что был. Может, он детишек пожирал, откуда мы знаем? И мы здесь купались спокойно, а он смотрел снизу на наши крохотные человечьи ножки и обливался слюной. А теперь вот озеро такое тихое, спокойное, пустынное, когда Глимми больше нет, а все равно кажется, что оно таит в себе какую-то опасность. Очень пугающе выглядит.
От его слов мне стало не по себе. Я остановилась.
— Знаешь, Питер, — сказала я, — это ужасно. Мир рассыпается на куски быстрее, чем мы можем собрать их, и единственное в мире место, на которое мы рассчитывали и которое не должно было рассыпаться, похоже, тоже поддалось распаду. Я приехала домой в Темплтон только потому, что считала его единственным надежным местом, которое не меняется, и что я здесь вижу? Это полумертвое озеро! Я всегда думала, что даже если растают все ледники мира и все города мира смоет водой, Темплтона это не коснется. Я думала, жизнь здесь будет идти как шла, мы будем выращивать овощи и все такое — в общем, выживем. Но теперь мне так не кажется. А ты что скажешь? Я не права?
Меня переполняли чувства, мне хотелось плакать, мне казалось, что все тени планеты сгустились над нашим Темплтоном. Питер положил руку мне на плечо и развернул меня к себе.
— У тебя это просто психоз, Вилли. — Потом он вдруг заулыбался. — А может, ты меня дурачишь?
— Нет, не дурачу.
Улыбка сошла с его лица. Между тем мы уже стояли у дверей, в их стекле отражалось озеро.
— А ты, оказывается, романтик, Вилли. Никогда не думал, что ты романтик. Я, наоборот, всегда думал, что ты такая вся крутая да жесткая. И вот что я тебе скажу, Вилли: все в мире меняется, хотим мы того или нет. Вот, например, смотри… — Он махнул рукой в сторону холмов, ощетинившихся редкими сосенками. — Видишь ту гору? Когда здесь не было этого поселения, это был просто огромный, многовековой лес. Клены, дубы, я уж не говорю о соснах… А столетие спустя там уже были одни пеньки, ни одного деревца. А еще здесь останавливались во время перелета голуби, их были тут миллионы. Красивые! Так вот за несколько лет они были полностью истреблены. Теперь единственный голубь, которого ты можешь здесь увидеть, это вон та птичка. — Он показал на пестренького голубка на лужайке. — Понимаешь, куда я клоню?
— Понимаю, Питер. — Я хотела продолжить мысль, но он меня перебил:
— А клоню я, Вилли, вот к чему. Ты можешь переживать за этот мир или нет, но от этого ничего не изменится. Единственное, чем мы можем помочь этому миру, так это просто хорошо делать то, что мы умеем. Просто делать свое дело и знать, что если завтра все вдруг закончится, то мы хотя бы были счастливы.
— Чушь какая! — возмутилась я. — Мало того что это избитое клише, так ты еще, оказывается, гедонист несчастный, поедатель лотоса!
— Если б не так многословно и пафосно, то могло бы сойти за правду, — ответил он. — Послушай, может, я буду излишне самонадеян, но все же скажу: не уступай, Вилли, никаким соображениям, живи как тебе надо. У тебя еще не все потеряно. Вот скажи мне, какую единственную на свете вещь ты бы с радостью хотела получить прямо сейчас, даже если б тебе пришлось умереть, не взяв ее до конца?
