– Я бы хотел быть любимым в то время, как меняю мир к лучшему. Это ужасно, да?
– Только если ты под конец не добьешся ни того ни другого, а попутно развалишь, что было. – Колючка вздохнула и сочувственно потрепала его по плечу. – Слаба отрада, но мне ли не знать доподлинно, каково тебе? Я дала клятву королеве Лайтлин служить ее Избранным Щитом, я принесла Бранду обет любить его как жена, и оказалось, им досталось не лучшее, чего оба по праву достойны.
Колл покосился с удивлением. Чудно, но это обнадеживало – сознавать, что Колючка, сама несгибаемая решимость, тоже вынашивает свои сомнения.
– Навряд ли они с тобой согласятся.
Она усмехнулась:
– Навряд ли они станут спорить. Чувствую ясно, на то и на то меня не хватает, а кто бы в здравом уме довольствовался половинкой? Я ведь не нарочно стала, это самое, ну… – Она сжала правую ладонь в кулак и поморщилась. – Скаженным каким-то злыднем.
– Не нарочно?
– Нет, Колл. Вовсе нет.
– И что ты собираешься делать? – спросил он.
Она пшикнула, сдувая грубые, рубцеватые щеки.
– Кажись, стараться изо всех сил. А что будешь делать ты?
Колл пшикнул сам и взглянул в сторону дома.
– Ни хрена не соображу, что.
Он сдвинул брови, заметив на голубом небе сероватую размазню.
– Это дым? – И выскользнул из-под руки Колючки. Запрыгнул на бочку, а с нее – на мачту. Подошла и стала у борта королева, напряженно всматриваясь на запад. Ветер подхватывал и швырял ее золотую гриву.
– Дурные знаменья, – забормотала Скифр под капюшоном, наблюдая за птицами, кружащими за кормой. – Кровавые знаки.
Колл подтянулся на рею, перекинул ноги. Одной рукой он обхватил верхушку мачты, другой заслонил от солнца глаза и пристально всмотрелся в направлении Торлбю. Сперва из-за корабельной качки он ни шиша не увидел, но потом Матерь Море на секунду утихла, и Колл неплохо успел разглядеть пристань, городские стены и цитадель…
– Боженьки, – крякнул он. Через горб подъема пролегал клин черноты – рассекая самое сердце города.
– Что тебе видно? – воскликнула королева Лайтлин.
– Пожар, – ответил Колл, по загривку пробежали мурашки. – Пожар в Торлбю.
Пламя вымело порт. Где прежде толклись горожане, где трудились рыбаки и выкрикивали цены торговки – среди паленых обломков вихрились пыльные призраки. Ни один причал не устоял, все, покореженные, рухнули в воду. Почернелая мачта одной затонувшей ладьи торчала из нахлестывающих волн, а вон там горевал покинутый носовой зверь другой.
– Что тут стряслось? – хрипло выдавил кто-то. Отовсюду несло горелой древесиной.
– Причаливай на песок! – сердито перебила Колючка, добела сжимая кулаки на планшире.
В тягостной тишине они гребли, не отрывая от города глаз: дыры на месте знакомых домов на кряжистом склоне зияли болью, как вырванные зубы в кровавой улыбке любимой. Постройки выгорели до каркасов, в окнах пустота, как в глазах покойника, обугленные скелеты швеллеров оголились до непристойности. Дома до сих пор откашливали завитки серой мглы, а сверху без устали кружили вороны, благодарственно каркая своей железноперой матери.
– Ой, боженьки вы мои, – закхекал Колл. Шестая улица, где стояла кузница Рин, где они работали вместе, где вместе смеялись и валялись в постели, стала сплошной полосой черных обломков, осененная цитаделью. Ученик похолодел до кончиков пальцев. Страх – дикий зверь: нельзя было даже вдохнуть, как люто он скреб когтями.
В тот миг, когда киль проскреб гальку, Колючка соскочила со штевня, а следом и Колл, не замечая холода. Барахтаясь на песке, он едва не влепился в нее, так резко она замерла.
– Нет же, – услышал Колл ее шепот, и она поднесла руку ко рту, и ладонь мелко дрожала.
Он поднял голову на пляжный спуск, на курганы давно умерших владык. Там, на дюнах, среди трав, бичуемых морским ветром, собрались люди. Собралось несколько дюжин: поникшие плечи да склоненные головы.
Похоронное шествие – и страх стиснул крепче.
Колл попытался положить ладонь на Колючкино плечо, чтобы стало полегче ей, а то и себе – кто его разберет. Но она вывернулась и побежала, раскидывая каблуками песок, и Колл следом.
Послышалось гудение низкого голоса. Брюньольф Молитвопряд выпевал псалмы Отче Миру, Той, Кто Записывает и Той, Кто Судит и Смерти, что стережет Последнюю дверь.
– Нет, – пролепетала Колючка и покарабкалась в дюны, им навстречу.
Речь Брюньольфа запнулась. Тишина – лишь ветер блуждал по траве да воронья веселица в вышних потоках. Побелелые лица обернулись к ним: блестящие слезами, придавленные потрясением, сведенные гневом.
Колл заметил Рин и облегченно охнул, но благодарное восславление оборвалось, когда он разглядел, как скручены ее губы, как смято лицо, разглядел мокрые щеки. Следом за Колючкой он двинулся к ней, колени подкашивались – безрассудно желая увидеть все самому и отчаянно желая ни на что не смотреть.
Он увидел величественную погребальную краду, хвороста уложили по пояс.
Он увидел тела. Боги, сколько их там? Две дюжины? Три?
– Нет же, нет, нет, – шептала Колючка, продираясь к ближайшему из них.
Колл увидел, как ветер перебирает темные волосы, увидел бледные руки на широкой груди, по запястьям вились застарелые вздутые шрамы. Отметки героя. Отметки его великого подвига. Подвига, который спас Колла от смерти.
Он неслышно придвинулся к Рин, взглянуть на лицо, лицо Бранда, холодное, белое, с одним темным, без крови, разрезом под глазом.
– Мои вы боги… – надломленно каркнул он, не в силах поверить.
Бранд всегда был спокоен и тверд, несокрушим, как скала, на которой возвели Торлбю. Он не мог умереть. Не мог, и все.
Колл накрепко зажмурил режущие глаза, открыл их, а тот покоился на том же месте, недвижим.
Бранд ушел за Последнюю дверь, вот и весь сказ о нем. Весь сказ, и иного уже не сложить.
И Колл по-дурацки всхрапнул, в носу забуравила боль – и слезы щекотно полились по щекам.
Над Брандом склонилась Колючка, эльфий браслет на запястье сделался черен и мертв. Кротким касанием смахнула локон с лица. Стянула с себя цепочку, баюкая, приподняла голову Бранда и нарядила на него, протолкнула золотой ключ под сорочку. Лучшую из его рубах, не надетую им ни разу – вечно не было случая, а сейчас жена мягко подбивала ее перед, ласково гладила дрожащими пальцами, снова и снова.
Рин крепко обхватила его, вернувшегося, и Колл положил ей на талию руку – вялую, хилую и бесполезную. Ощутил беззвучные рыдания, девушку трясло от них, и открыл уже рот, но не произнес ни звука. Ему полагалось не лазить за словом в карман. Но толку сейчас в словах?
И он стоял и молчал, беспомощный, как тогда, когда его мама умерла и лежала на погребальном костре, а говорил отец Ярви, ибо Колл не мог молвить и слова. А мог лишь смотреть, опустив взгляд, и думать об утратах.
Безмолвная толпа расступилась, пропуская королеву Лайтлин: развевались ее золотые волосы, а мокрое, просоленное платье липло к телу.
– Где принц Друин? – зарычала она. – Где мой сын?
– Жив-здоров, в ваших покоях, о моя королева, – произнес Брюньольф. Подбородок Молитвопряда пропал в складках шеи, когда он обратил печальный взор на краду. – Слава Бранду, он предупредил, ударил в колокол. Охрана Друина рисковать не стала. Они обрушили Воющие врата и запечатали цитадель.
Зло сощуренные глаза Лайтлин скользнули по трупам.
– Кто это сделал?
Эдни, одна из девчонок, которых натаскивала Колючка, с пропитавшимся бинтом на голове, сплюнула наземь.
– Йиллинг Яркий и его Сподвижники.
– Йиллинг Яркий, – негромко процедила Лайтлин. – В последнее время его имя на слуху слишком часто.
Медленно выпрямилась Колючка. На лице ее не было слез, однако Колл слышал сдавленный стон в каждом вдохе. Рин щипнула ее за плечо, но Колючка не обернулась, не пошевелилась, будто стояла во сне.
– Он нагрянул на двух кораблях, – продолжала Эдни. – Или на трех. Ночью. Город взять мало сил, а поджечь в самый раз. Днем раньше приехали какие-то тровены, назвались купцами. Похоже, они его и впустили. А потом он и Сподвижники растеклись по улицам и бросились все поджигать.
– Бранд заслышал их шум. – У Рин заплетался язык. – Побежал звонить в колокол. Сказал, что должен предупредить горожан. Сказал, что добро не велит бездействовать.
– Коль не он, вышло б куда поганей, – сказал пожилой воин с рукой на перевязи, а когда сморгнул, из налитых слезами глаз поплыли влажные полосы. – Первым делом я услыхал колокол. Потом только увидал повсюду пожар. Хаос пожирал все, а в самой сердцевине его хохотал Яркий Йиллинг.
– Смеялся и убивал, – добавила Эдни. – Мужчин, женщин, детей.
Брюньольф с отвращением помотал головой.
