советского посольства в Париже, и прочел ряд лекций в курзале по эсеровской программе с очевидным сочувствием большевистскому движению.
Словом, становилось все тревожнее и тревожнее, но нельзя сказать, чтобы общество особенно волновалось. Жили сравнительно благодушно и спокойно и говорили только, что нужно обождать, пока придут домой терские полки в порядке демобилизации, и тогда они наведут порядок у себя в войске и вытравят все социалистические бредни. Доходили и другие бодрящие сведения.
Время от времени из Ростова и Новочеркасска приезжали разные лица, а потом стали сообщать и газеты, что Дон встрепенулся, собирается с силами, чтобы дать отпор большевистской грозе, идущей с севера. Каледин взял власть в руки. К нему пришел Корнилов, и к ним обоим присоединился генерал Алексеев.
Нарождалась Добровольческая армия, и, по слухам, все шло к тому, чтобы спасти с юга нашу родину от большевистского засилья. На месте стали все более и более открыто говорить о том, что обе казачьи области — Терская и Кубанская — решили идти навстречу этому спасительному движению, но все эти вести были необычайно отрывочны, бессвязны и часто противоречивы. Никто ничего не знал толком, и все строили самые невероятные комбинации, доходившие до того, что немцы двигаются на выручку Кисловодска, и проживавшая здесь великая княгиня Мария Павловна серьезно говорила мне, что она имеет точные сведения о том, что на днях под германской охраной прибудет за нею поезд, который отвезет ее в Петроград, где все готово к реставрации и передаче ей всего, что у нее отобрано.
А рядом с этим жизнь готовила все новые и новые испытания. Как громом поразила всех дошедшая до нас с большим опозданием весть о том, что государь и вся его семья отвезены в Тобольск. Меня стали расспрашивать, как я смотрю на это известие, и, когда я сказал, что вижу в этом самый роковой исход, меня обозвали сумасшедшим.
Не менее поразила весть о кончине самоубийством генерала Каледина, а когда очевидцы передали все драматические подробности этой кончины, для многих стало очевидно, что Дону не спасти России.
В один прекрасный день мы узнали рано утром, что под самым Кисловодском в казачьей станице произошло нечто совершенно непонятное: из Пятигорска на поезде прибыли две роты солдат с пулеметами и обезоружили всю станицу, причем казаки сами указывали, где у них спрятано оружие.
Станица насчитывала до 6000 населения, а вся разоружившая ее воинская часть не превышала 150 человек. Сейчас, спустя столько лет после всех этих событий, их последовательный ход как-то спутался, и отдельные эпизоды, вовремя не записанные, перемешались один с другим, но общий их ход остался ясным на всю жизнь. Тревога, из-за которой мы бежали с севера, охватила нас своими клещами, и на юге становилось даже хуже, чем в Петрограде, потому что неизвестность окружающего и невозможность осветить события каким бы то ни было способом делалась просто невыносимой, и душою владело одно желание — уехать из этого каменного мешка каким бы то ни было путем, вырваться из закоулка, в который загнала нас судьба. Это настроение становилось просто каким-то непреодолимым влечением. Я ни о чем другом не мог думать и говорить с близкими, и все силы и все воображение были направлены только в эту сторону. К тому же присоединилось и одно совершенно неожиданное обстоятельство личного свойства.
В самом начале января проживавший у княгини Дундуковой-Корсаковой член Государственного совета Крашенинников был арестован после ночного обыска, сопровождавшегося величайшим глумлением и оскорблением солдат и каких-то штатских, не предъявивших даже никакого документа о своей личности; его отвезли в Пятигорск. Почти одновременно с тем живший у Колосова вместе со мною бывший наказной атаман Кубанского войска М. П. Бабич был также арестован и отвезен туда же, но через несколько дней освобожден по требованию каких-то горцев, пригрозивших, что они разнесут Пятигорск и Владикавказ, если генерал Бабич не будет освобожден. Вскоре после нашего отъезда на север генерал Бабич был снова арестован, отвезен в Пятигорск и там расстрелян, горцы его не спасли. В это самое время умер после короткой болезни мой друг и товарищ по лицею В. И. Сафонов.
Накануне его похорон мы сидели вечером, как всегда, на даче у его сестры А. И. Кабат и собирались уже идти к себе в гостиницу, как неожиданно, в сравнительно поздний час, пришел туда живший на той же улице H. H. Флиге и, вызвав меня из кабинета, сказал мне, что слышал только что в одном доме (он не сказал мне, в каком именно, но прибавил, что от человека, состоящего в самых близких отношениях с управлением в Пятигорске и Владикавказе), что в эту ночь я буду арестован. Скрыть сделанное сообщение не было никакой возможности, тем более что близкая нам дама А. И. К. слышала конец разговора и прибавила, что и она слышала от своего племянника по мужу о том же еще три дня тому назад, но не передала мне, так как не придавала этому значения, ввиду самых разнородных слухов, циркулирующих по городу.
Все наши дамы, конечно, всполошились, начались разговоры о том, что делать, и все в один голос сказали, что мне нужно уехать с ночным же поездом в Ессентуки, где казачья станица до сих пор не сдала еще никому управления городом и не выдаст гостя. После разоружения Кисловодской станицы этот аргумент не имел в моих глазах никакой цены, а главное, мне казалось, что, убегая из Кисловодска и не зная даже, где могу я преклонить голову в неизвестном месте ночью, я не только не избавлю себя от опасности, но даже увеличиваю ее, так как до Ессентуков всего 20 верст и на таком расстоянии некуда мне скрыться. Я решил не двигаться, вернуться в гостиницу Колосова и там ждать своей участи.
Как прошла ночь, что было опять пережито, — об этом не стоит говорить. Мы с женою не смыкали глаз, все поджидая, когда явятся арестовать меня, и при малейшем шорохе я вставал с кровати, подходил к окну, но улица была пуста и тиха, и никакого скопления у подъезда не было.
Рано утром мы встали, я прошелся до вокзала, встретил на Головинском проспекте близкого городскому голове члена управы, поговорил с ним о совершенно посторонних вещах, зашел домой за женой, и мы пошли в церковь на похороны моего
