Я расслабился. Я могу поехать домой, поесть нормальной еды, полежать в мягкой постели и смыть с себя запах сырости. По крайней мере пока, что будет после настоящего суда, я не знал.
В машине мы молчали. Мать плакала и смотрела в окошко, Валера напряжённо крутил руль и иногда бросал на меня тревожный взгляд в зеркало заднего вида.
Когда я помылся, переоделся и поел, мы собрались в гостиной.
— За что ты его так? — печально спросил Валера.
Я молчал, виновато опустив голову.
— Значит, дела обстоят следующим образом.
Мать снова завыла, закрывая лицо ладошками.
— Да не реви ты, мать! — Валера прикрикнул, но тут же успокоился.
— Этот мальчик лежит в больнице, у него сотрясение мозга, выбитые зубы и сломанный нос. Ушибы, гематомы даже не считаю. Мы разговаривали с его бабушкой, на мировую они не пойдут. Надо готовиться к худшему.
Мне стало очень страшно. Неужели меня посадят в тюрьму?
Валера присел со мной рядом, положил руку на мое плечо, и по-отечески меня потрепал. Мне понравилось, это ощущение.
— Ничего- ничего! Ещё есть время, может быть они ещё передумают.
Он пытался меня успокоить, но меня накрывала волна безысходности. Не знаю зачем я это сделал, но я развернулся к Валере и крепко его обнял. Он тихонько постукивал пальцами по моей спине, и эти жесты меня убаюкивали.
Через несколько дней, позвонила директор и сообщила, что мне нужно забрать документы из школы, по-хорошему. Марина Юрьевна закатывала истерики и ставила директора перед выбором, либо из школы уйдёт она, либо я. Выбор был всем очевиден. Но в другую школу с такой биографией, и действующем уголовным делом меня вряд ли возьмут, поэтому, скорее всего, я выпущусь со справкой о десяти законченных классах.
Ещё неделю назад я был обычным шалопаем и двоечником, а сейчас я настоящий преступник.
Я сидел дома, не высовывая нос, и не знал, что происходит снаружи.
На выходных ребята пришли меня навестить и принесли торт.
— Мне с розочкой, — Игошин потирал руки, — Отрежь кусочек побольше!
Я отрезал ему четвертинку торта и плюхнул ее на тарелку.
— Как там Машка?
Ребята переглянулись.
— Да что будет с твоей Машкой? — Игошин жадно жевал торт, запивая чаем.
— Она про меня не спрашивала? — я с надеждой на них посмотрел.
— Не спрашивала, — ответил Воронцов.
— Будешь ей теперь письма писать и делать поделки из хлебного мякиша, — захихикал Костик.
Я в ответ треснул его ложкой по лбу.
— Додик очухался?
— Не знаю, в школу пока не приходил. Ещё в больнице лежит.
— Меня, наверно, все сейчас ненавидят?
— Да, нееет, — протянул Гарик, — все считают, что ты дурак, надо было пару раз дать ему в морду и спокойно разойтись.
— Надо было, — грустно сказал я.
— Предложи ему деньги, у тебя же они есть.
Ребята внимательно на меня смотрели.
— Нет, — я покачал головой, — Не потому, что мне денег жалко. Я просто не пойду перед ним извиняться и просить о чем-то.
— Ну, хочешь, я пойду? — выпалил Игошин, — твоя гордость никому не нужна. К чему эта принципиальность?
— Костик прав, — вздохнул Золотухин, — Кораблёв может примириться с тобой на суде или забрать документы у следователя.
— Я не буду его об этом просить! — во мне снова закипала злость.
— Давай мы попросим, всем классом пойдём и попросим! — не унимался Игошин.
— Только попробуйте! Кораблёв- скотина, и я ни капли не жалею, что выбил ему зубы!
Парни приуныли и кисло ковырялись в своих тарелках. Теперь понятно, для чего они сегодня пришли все вместе, надеялись убедить меня унижаться перед чепушилой. Никогда в жизни! Если бы была возможность, я бы сделал это ещё раз!
Глава 30
Маша
1 апреля
Я безумно за него переживала. Что с ним сейчас? Как он себя чувствует? Как справляется с этой ситуацией? Как мне теперь с ним себя вести?
Так много вопросов и ни одного ответа. Страх неизвестности поглощал меня полностью. Когда я увидела на снегу окровавленное тело Кораблева, подумала, мое сердце разорвётся от ужаса. Максим лежал не двигаясь, и я молилась только об одном, лишь бы с ним не случилось ничего плохого.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Иначе, Зуеву придёт конец.
Сначала я ненавидела Леху, считала агрессивным животным и мечтала, чтобы его посадили в тюрьму. Но, когда Максим вышел из больницы и я убедилась, что с ним все в порядке, в душе поселился червячок сомнения. Этот червячок грыз меня изнутри, копошился в груди и не давал трезво смотреть на ситуацию. С каждым днём, мое сердце немного таяло, и я злилась уже на себя, ведь по какой-то неизвестной причине, я жалела Лешу.
Я должна его ненавидеть! Обязана!
Но раз за разом, я оправдывала его и придумывала миллион отговорок, чтобы найти объяснение его поступку.
Зуев слетел с катушек и избил человека. Из-за меня… Он пытался защитить меня, как умеет, жестоко, безобразно, но искренне. Раньше так рьяно, меня никто не защищал.
Иногда мне очень хотелось позвонить Лехе, узнать, как ему новая школа, как себя чувствует мама, как продвигается уголовное дело. Но я не звонила. Пусть думает, что он для меня умер. Так всем будет лучше. Я не знала, что ещё может натворить Зуев, стараясь для моего блага.
К Максиму я больше не ходила. Марина Юрьевна обвинила во всем меня и запретила приближаться к ее внуку. В школе она занижала мне оценки, и практически на каждом занятии вызывала к доске, устраивая настоящий допрос по пройденному материалу. Приходилось усердно готовиться.
Теперь, мы встречались с Кораблевым на улице и сидели в парке или на детских площадках.
Его синяки практически зажили, и на лице остались только едва заметные желто-зелёные круги. А ещё ему пришлось коротко подстричься. При падении он рассек себе голову, и врачи выбрили ему прядь волос, чтобы зашить рану, поэтому Максим был вынужден попрощаться со своей шевелюрой.
Мне так даже больше нравилось, раньше, длинная чёлка закрывала его красивые глаза.
Сегодня мы снова встретились в парке. Солнце уже по-весеннему грело, превращая оставшийся снег в блестящие лужицы. Вдоль бордюров текли тонкие ручейки, и это напомнило, как в детстве мы собирались всем двором, чтобы запустить в ручье, вдоль дороги, бумажные кораблики. Мы бежали по тротуару, вслед за нашими корабликами, соревнуясь, чья лодочка уплывет дальше, громко кричали, пытаясь подогнать бумажный плот. На ногах хлюпали резиновые сапожки. Мы с ребятами толкали друг друга, и бросали палки в воду, чтобы создать препятствие для вражеского корабля. Однажды, Лёха Зуев, у которого на тот момент выпало два передних молочных зуба, почти на финише бросил камень к кораблик Игошина. Кораблик наклонился на один бок, набрал воды в палубу, прокрутился вокруг своей оси и, прежде чем отправиться ко дну, зацепил носом мою лодку, которую я украшала все утро наклейками и цветочками. Бумага сразу же размокла и прибилась к бордюру, сойдя с дистанции.
— Зуев! — завизжала я, — что ты наделал?
Лёха напугано на меня обернулся, упуская из вида свою лодку.
— Ты убил мою Констанцию!
— Кого? — он растеряно потёр затылок.
— Мой кораблик! Я его все утро готовила! — не унималась я.
— Ты, что, придумала имя кораблику? Чудная ты, Машка, — Зуев растерялся.
— Ты его плохо свернула, я тебе в следующий раз сам сделаю, а ты уже потом его раскрасишь. Завтра тебе десять новых принесу. Сделаем тебе новую Конституцию!
— Констанцию, — я залилась звонким смехом.
Лёха подошёл ближе, пошарил в кармане, извлек от туда мятую конфету Ромашка, очистил ее от крошек и мусора и протянул мне.
— Держи, Соколовская, не плачь! — Лёха улыбнулся мне своей беззубой улыбкой, развернулся и побежал догонять ребят.
Максим уже десять минут рассказывала про роль Элвиса Пресли в мировой культуре, а я слушала в пол-уха и не знала, как завести неприятный разговор. Я должна была это сделать. Хотя бы раз в жизни, я должна попытаться защитить Зуева.
