Шамиль действительно заперся в мечети, сделав заблаговременно распоряжение, чтобы все жители селения Дарго, собравшись на площади вокруг мечети, оставались там в беспрестанной молитве до тех пор, пока он не выйдет из своего заточения. Приказание немедленно было исполнено: народ стеснился на означенном месте и окрестности огласились от воплей молящихся. Все спрашивали о причине такого небывалого явления, но никто не мог ответить на эти вопросы. Каждый толковал по-своему и все единодушно ожидали совершения какого-либо чуда. Только мулла Хасим и несчастные чеченские депутаты знали истинную причину и молча, с трепетом ожидали неведомого результата.
Проходит день и ночь — Шамиль не является; уплывают другие сутки — дверь мечети остается затворенною; наконец, солнце в третий раз застает изнуренных жителей Дарго в молитвенном бдении. Звуки голосов сделались уже хриплыми; многие из народа, ослабев от поста и бессонных ночей, не могли уже подняться на ноги; невольный ропот пробегал по засохшим устам; ко вот дверь мечети распахнулась, выходит Шамиль, бледный, глаза налиты кровью, как бы от продолжительных слез. Мановением руки он подозвал к себе одного мюрида, шепотом отдал ему какое-то приказание, и тот быстро исчез в толпе народа. Потом великий Имам молча и медленно взошел на плоскую крышу мечети в сопровождении двух других мюридов.
Общая тишина, как предвестник страшной бури, царствовала на всем видимом пространстве. Но вот густая толпа народа заколебалась — посланный Шамилем мюрид очищал дорогу, а за ним неровными шагами, покрытая белой чадрой, двигалась мать грозного Имама. Двое мулл внесли ее на крышу мечети и поставили лицом к лицу ее сына. Несколько минут Шамиль хранил глубокое молчание, наконец, подняв мутные глаза к небу, произнес слабым голосом:
“Великий пророк Магомет! Святы и неизменны веления твои: да исполнится правый суд твой, в пример всем последователям священного алкарана“. Потом, обратясь к народу, сказал довольно громким голосом: “Жители Дарго, я должен объявить вам страшную весть. Чеченцы, изменяя долгу правоверных, забывая клятву, принесенную ими пред лицом Аллаха и Магомета, в преступных сердцах своих положили дерзкое намерение покориться гяурам и не устыдились даже прислать в Дарго своих депутатов, для получения на то моего согласия. Но чувствуя гнусность такого намерения, эти депутаты не осмелились явиться ко мне, а обратились к несчастной моей матери и она, как слабая женщина, решила ходатайствовать в пользу безумных чеченцев. Ее настойчивость и безотчетная моя к ней преданность внушили мне смелость узнать волю об этом любимого бога Магомета. И вот в присутствии вашем, при содействии ваших молитв, я в продолжение трех суток взывал постом и молитвами на правый суд пророка, и он удостоил меня ответом на мои дерзновенные вопросы. Но этот ответ как гром поразил меня! По воле Аллаха повелено дать сто жестоких ударов тому, кто первый высказал мне это постыдное намерение чеченского народа, и этот первый, увы! была мать моя!“. Услышав свое наименование, бедная старушка испустила жалобный вопль, но Шамиль, как верный исполнитель воли Аллаха и пророка Его, нисколько не поколебался. По его мановению мюриды сорвали чадру с несчастной жертвы и схватили ее за руки, а беспредельно преданный сын сделался палачом своей матери. Но за пятым ударом страдалица, бледная как полотно, лишилась чувств; голова Ханум безжизненно склонилась на грудь ее, Шамиль, пораженный этим убийственным зрелищем, опустил наказующую руку, упав к ногам своей матери.
Мертвая тишина, господствовавшая в народе, заменилась общим безутешным рыданием; многие простирали руки к мечети, молили о пощаде той, которую имели причину называть своею благодетельницею.
Но вот Шамиль поднимается на ноги. К удивлению всех в его лице не заметно и тени прежнего отчаяния, напротив, глаза играют каким-то непостижимым торжеством. Он выпрямился, поднял пылающие взоры к небу и восторженным голосом произнес: “Ла Иллаха Иллалахь Мухаммадан расуллуллахь. Жители небес! Вы услышали мои усердные молитвы, вы позволили мне принять на себя остальные удары, для которых была обречена бедная мать моя. Эти удары я приму с радостью, как неоцененный дар вашего милосердия...“ Тут он, с улыбкою на устах, скинул с себя красную чуху свою, снял бешмет, вооружил двух мюридов толстыми нагайскими плетьми и приказал отсчитать себе девяносто пять ударов, подтвердив при том, что если кто из них осмелится слабо выполнять веления пророка, тот будет поражен кинжалом из собственной его руки.
Мюриды, испуганные таким невыгодным для них обещанием, с подобострастным усердием наложили 95 кровавых рубцов на высокопочтенной спине их повелителя, но он не обнаружил ни малейших признаков страдания. По окончании варварской операции, совершенно спокойно надел лежащую у ног его одежду, быстро сошел с крыши мечети и, остановившись среди народной толпы, приведенной в крайнее удивление неслыханным дотоле событием, спросил совершенно спокойным голосом: “Где те злодеи, за которых потерпела мать моя позорное наказание, где чеченские депутаты?“
“Здесь, здесь“, — закричало множество голосов, и в одно мгновение ока несчастные жертвы были привлечены к ногам повелителя. Все присутствовавшие нисколько не сомневались, что страшная, мучительная и позорная смерть ожидает этих несчастных четырех чеченских депутатов. Надежды на пощаду не было никакой. Несколько мюридов обнажили уже шашки, чтобы быть готовыми к исполнению казни по первому слову или мановению руки их великого Имама. Чеченцы, приникшие лицом к земле в ожидании своей близкой кончины, тихо читали отходные молитвы, не смея приподнять голов своих и произнести слова мольбы о несбыточном прощении. Но Шамиль поднял их собственными руками, приказал им ободриться и окончил эту сцену словами, поразившими всех предстоящих неописанным удивлением: “Возвратитесь к народу вашему и в ответ на безрассудное их требование, перескажите все то, что вы здесь видели и слышали!“».
«Анекдот» ли все вышеописанное или так случилось на самом деле, пока неизвестно. И хотя для наказания матери и самого себя у Шамиля были, по-видимому, более веские причины, чем просто песня, все же что-либо подобное вполне могло произойти.
Известно много случаев, когда изнемогавшие в войне общества (а здесь идет речь не обо всех чеченцах, а только о тех, кто жил на территории, близкой к царским крепостям, и подвергался каждодневной опасности) посылали к Шамилю или к его наибам депутатов с просьбой о реальной помощи, угрожая в противном случае сложить в войне оружие. Были, кстати, примеры, когда наибы, не имея сил для защиты каких-либо чеченских или дагестанских обществ, разрешали временно внешне подчиняться царскому военному командованию. На самом деле эти общества платили налог в казну Имамата, выполняли поручения наибов и при приближении войск Имамата открыто поднимали восстания (к примеру, надтеречные и сунженские чеченцы). Положение чеченцев Большой и Малой Чечни, а также ряда других обществ чеченцев, из года в год лишенных возможности собрать урожаи с посевов — которые постоянно вытаптывали, жить в домах — которые постоянно сжигали, растить детей — которых постоянно уничтожали, было катастрофическим. Их силы были на пределе. И эта жизнь на пределе продолжалась десятилетия. Лишь необычайное свободолюбие и священная вера помогали держаться большинству из них.
Мюрид Шамиля Хаджио говорил капитану Руновскому в Калуге:
«Шамиля выбрал весь народ для того, чтоб он защищал нас... Шамиль умный человек, очень умный человек и, еще, он очень добрый человек, такой добрый, что добрее его никого нет. Зато, когда виноватым был бы Казы-Магоммет (сын Шамиля. — Д. X.), он сейчас же голову бы ему снял... За это все мы любили Шамиля и слушались его во всем» [Руновский, с. 53—54].
В этой страшной войне имам Шамиль не жалел ни себя, ни родных, ни чужих. И пока он отдавал священной борьбе всего себя, люди, несмотря ни на что, делали невозможное и верили в него, шли за ним.
Уже позже, в плену, на вопрос, отчего он не сдался раньше, Шамиль отвечал: «Я был связан своей присягой народу. Что сказали бы про меня? Теперь я сделал свое дело. Совесть моя чиста, весь Кавказ, русские и все европейские народы отдадут мне справедливость в том, что я сдался только тогда, когда в горах народ питался травою» [Чичагова, с. 119—120].
Аминат
У Шамиля было восемь жен. С первой женой — своей односельчанкой, гимринкой Хориа — молодой Шамиль прожил всего три дня.
В 1832 году Абдул-Азиз Унцукульский спас Шамиля от смерти, излечив его раны. Шамиль женился на дочери Абдул-Азиза — Фатимат (Петимат), которую любил больше других жен. От нес родились сыновья Шамиля — Джемал эд-Дин, Гази-Мухаммед, Мухаммед-Шафи. Фатимат была верным спутником имама в самые трудные годы его жизни, и он ценил ее за это. Когда она умерла в июле 1845 года, Шамиль оставил Ичкерию, где шло сражение с армией Воронцова, и уехал на ее похороны.
