“Говори, говори“, — закричали в один голос обрадованные товарищи. “Слушайте, — продолжал Тепи, — я знаю от верных людей, что Шамиль, не принимающий ничьих советов, по необычайной любви к своей матери выполняет все ее желания, как завет священного алкорана. Было много примеров, что по представительству этой доброй старухи осужденные на смерть получали прощение, ограбленным — возвращалось имение, и даже в сильных порывах гнева Шамиль становился кротким ягненком от одного умоляющего слова, от взгляда этой необыкновенной старухи. Каждый день толпа просителей окружает саклю общей покровительницы, и если она возьмется за чье-то дело, то успех несомненный. Итак, почему бы нам не обратиться к ней с нашей просьбой? Это будет безопаснее и вернее. У нас есть в Дарго кунак — Хасим-мулла, который не откажет представить нас матери Шамиля, а остальное будет зависеть от того впечатления, какое должны мы будем внушить ей рассказами о настоящем бедственном состоянии чеченского народа“.
Совет, предложенный опытным Тепи, был с радостью принят его товарищами; он рассеял мрачные их мысли о грозных последствиях, и все четверо депутатов весело и быстро помчались к аулу.
К закату солнца спутники были на месте и, расположившись в сакле одного знакомого лезгина, решились без отлагательства обратиться к посредничеству муллы Хасима.
Жители Кавказских гор очень хорошо понимают, что в дипломатических разговорах с лицами, имеющими влияние на их участь, деньги играют важную роль, а потому чеченские депутаты при их отправлении в Дарго были снабжены полновесными кошельками золотых и серебряных монет, собранных заблаговременно со всего народонаселения. Из этих денег депутаты отсчитали триста тюменей (300 р. сер.) блестящими полуимпериалами, для удобнейшего убеждения муллы Хасима, и с такою суммою отправили к нему Тепи в тот же вечер. Хасим принял своего старого кунака с непритворным радушием и с соблюдением лезгинского приличия, угостил его на славу: бузою, вареною бараниной и копченым курдючным салом, растопленным в камине. Усевшись на парчовую подушку и поговоривши о днях давно прошедшей молодости, наши приятели постепенно перешли к обстоятельствам нынешнего времени. Тепи, как тонкий политик, без затруднения успел приблизиться к своему предмету, но лишь только высказал причину и цель своего прихода, брови Хасима нахмурились и он наотрез отказался от всякого участия в чеченском деле, присовокупив к этому, что мать Шамиля, хоть и женщина, однако понимает, как велико преступление тех правоверных, которые, вопреки священному алкорану, решаются искать покровительства у гяуров. “Нет, — вскричал он, — ваши чеченцы недостойны называться поклонниками великого пророка, если они решаются променять вечное блаженство на временное успокоение! Ла Иллаха Иллалахь Мухаммадан расуллуллахь (нет Бога, кроме единого Бога, и Магомет пророк Его). Их только должны бояться правоверные и на них одних возлагать надежды. Понимаете ли вы, что неверие ваше и сомнение в милосердии Аллаха и Магомета суть важнейшие причины, по которым Бог допускает русских издеваться над правоверными. Вы страшитесь смерти от руки гяура, тогда как она пролагает нам самый прямой путь в бесконечное блаженство, украшенное прелестными гуриями. Предложение, с каким вы приехали к законоучителю, могло бы быть простительно только одним женщинам; но вы не произнесете его безнаказанно перед лицом Шамиля. Вы не возвратитесь более к вашим преступным чеченцам и весть о позорной смерти вашей внесется в чеченские пределы вместе с заслуженным наказанием“.
Тепи, зная из многих примеров, что нрав его приятеля весьма склонен к снисходительности при всяком деле, в котором он усмотрит собственные свои выгоды, и спокойно выслушав грозную прокламацию, медленно развернул свой бешмет и, высыпав на ковер у ног Хасима блестящие полуимпериалы, сказал с приветливой улыбкой: “Мои соотечественники уважают достоинство мудрого Хасима, и в знак истинного уважения и преданности прислали тебе в подарок эти деньги“. Блеск золота в мгновение рассеял мрачные тучи с лица Хасима, глаза его заблистали огнем восторга, из-под седых усов выглянула отрадная улыбка, левая рука невольно опустилась на золотую груду, а правая сжала руку Тепи, который внутренне радовался, глядя на благоприятное одушевление своего кунака от магического влияния могущественного металла.
“Итак, нам нечего надеяться? — сказал хитрый чеченец после некоторого молчания. — Из твоих слов, почтеннейший друг, я мог только извлечь полезный для себя совет: возвратиться обратно в Чечню, взяв с собой 230 монет серебра и золота, привезенные нами в подарок матери Шамиля, на помощь которой мы полагали всю нашу надежду“.
При наименовании такой значительной цифры Хасим сделался еще более внимательным к своему старинному кунаку. “Не будь так поспешен, — сказал он ему с приветливой улыбкой, — так ли я понял рассказ твой о настоящем положении и желании чеченского народа? Пожалуйста, расскажи мне еще раз цель твоего приезда со всею подробностью, а потом подумаем, нельзя ли помочь вашей беде. Мать Шамиля имеет сильное влияние на своего сына. Почти во всех случаях он повинуется ей слепо. Расположение этой женщины ко мне и 200 тюменей, привезенные вами ей в подарок, наверное, заставят ее действовать в вашу пользу. Я говорю 200 тюменей, потому, что это круглое число, которое гораздо приличнее поднести такой важной особе, и что остальные тридцать ты должен передать мне“.
Лукавый Тепи, после такого “бескорыстного“ объяснения, скрыв ироническую улыбку и сложив на груди руки, повторил прежний рассказ, в котором объяснил со всею подробностью бедственное состояние своего народа, живущего на Чеченской плоскости, где их прикрывали одни только леса, которые быстро и постоянно истреблялись русскими отрядами, многочисленность неприятелей, славу их оружия, неистощимые средства русских и собственное свое бессилие. К этому присоединил он, что русское правительство обходилось и обходится с покорными чеченцами миролюбиво, нисколько не стесняет их в обрядах религии и всеми мерами заботится об их спокойствии и благоденствии.
“Понимаю, понимаю, любезный друг! — сказал Хасим с притворным вздохом. — Чеченцы, живущие на плоскости, окруженные со всех сторон неприятелем, похожи на птичек в клетке; но ведь птичка побьется, побьется в западне своей, и убедившись в невозможности разрушить преграду, примиряется наконец со своей неволей, и даже начинает жить припеваючи, если встретит усердную заботливость о насущном ее пропитании. По моему мнению, великий пророк не осудит за покорность гяурам чеченцев, если они принесут ее не по доброй воле, а при неизбежной необходимости. Итак, призвав на помощь Аллаха, я примусь за ваше дело: завтра же переговорю со старухою Ханум (мать Шамиля, дочь аварского бека ГIир-Будаха, звали Баху-Меседу. — Д. X.), а к вечеру, без всякого сомнения, ты и твои товарищи будете представлены матери нашего Имама“.
Тепи, утешенный такими обещаниями, около полуночи дружно расстался с Хасимом и поспешил обрадовать своих товарищей, которые в ожидании его возвращения, находясь между страхом и надеждой, не могли сомкнуть глаз своих.
Хасим сдержал свое обещание. На другой день, часа за два до заката солнца, чеченские депутаты были представлены матери Шамиля. Она благосклонно приняла 200 тюменей, полученные ею от чеченских депутатов, и обещания их удвоить эту сумму, в случае успеха, возбудили в ней непреодолимое желание доказать чеченцам свою к ним благосклонность, а вместе и свое могущество. В тот же вечер она отправилась в кунацкую Шамиля, где застала сына своего с алкораном в руках, окруженного толпой мюридов, готовившихся отправиться к мехтулинцам и аварцам с различными возмутительными предложениями. Приход Ханум, не посвященной в политические тайны Шамиля, был очень некстати, но она, не обратив на это никакого внимания, самонадеянно потребовала аудиенции.
“Нельзя ли отложить до другого времени, любезнейшая мать?“ — спросил Шамиль почтительно, хотя с весьма недовольным видом.
“Ни одной минуты, — отвечала Ханум настойчиво, — дело, о котором хочу говорить с тобою, много занимает меня и ты должен уважить просьбу твоей матери для ее успокоения“.
Лицо Шамиля омрачилось еще более. “Хорошо, — сказал он до крайности суровым тоном, — я готов оставить для тебя мое важное занятие, будучи уверен, что твое настойчивое требование вполне заслуживает такой великой жертвы“.
Мать и сын, оставшись вдвоем, беседовали далеко за полночь. Что между ними происходило, остается тайной до настоящего времени, но на другой день Хасим нашел почтенную старушку с заплаканными глазами, на бледном лице ее изображалось горестное уныние. “Я взялась не за свое дело, — сказала она дрожащим голосом, — даже мой сын не смел решить вопрос о принесении покорности гяурам чеченцами, и чтобы дать этому делу законное направление, Шамиль отправился в мечеть, где будет поститься и молиться до тех пор, пока не удостоится услышать святую волю из уст нашего великого пророка“.
