37-миллиметровая автоматическая пушка осталась заряженной, даже лента в нее вставлена. Я это дело умею и знаю, поэтому первая-то мысль была понятно какая. А потом вдруг смотрю: рядом со мной «зайчик» от лазерного прицела гуляет. Гляжу на крышу, а там снайпер. Я даю команду: «Из машины!» Но люк оказывается закрытым. Получается, расчет наших пленителей был на то, что, когда машина останется свободной, мы сядем за рычаги и попытаемся удрать. Вот тут-то нас и должны были хлопнуть. Ни для кого уже не секрет, что Ельцин поставил задачу физически уничтожить верхушку Верховного Совета: Хасбулатова, Руцкого, Баранникова, Дунаева, Ачалова, Полозкова, Бабурина. И даже когда я после ареста находился в «Лефортово», честно говоря, все ждал, когда за мной придут и поведут на расстрел. И в первую ночь за мной, кстати, действительно пришли, подняли в грубой форме и повели... Но когда я увидел, что меня ведут наверх, а не в подвал, то сразу понял, что разбудили меня с другими целями.
Отношение ко мне в тюрьме было человеческое. В первый же день я увидел знакомого следователя, с которым когда-то работал в Ингушетии. Он был растерян. «Вы меня узнали?» — спрашивает. Я знал, что там все прослушивается, поэтому отвечал неопределенно: «Вроде где-то видел...» — «Я вас должен допросить». Я отвечаю: «Никаких показаний я вам давать не буду! Объявляю голодовку!» Он очень этому обрадовался, попросил письменно оформить мой отказ. Мне разрешили три раза в неделю бриться, пользоваться кипятильником, на час больше гулять... Чтобы не сойти с ума, я интенсивно занимался спортом: прыгал, отжимался, в крохотном прогулочном дворике бегал «восьмеркой». Хотя в принципе порядки, конечно, там были строгие. Однажды в лифте почувствовал запах папирос «Герцеговина флор», говорю: «Хасбулатов рядом», меня тут же перестали там водить. Потом Руцкой что-то мне крикнул, его тоже подальше убрали.
— Следствием распада СССР стал разгул терроризма на его просторах. Пожалуй, впервые новая власть поняла его масштабы и, соответственно, проявила свое полное бессилие в Буденновске...
— Я был в Буденновске, когда Басаев взял заложников, и видел сразу трех министров-силовиков, пытающихся одновременно наводить порядок. Тогда я рассказал свой план действий министру национальностей Егорову, но добавил: «Останусь с одним условием — вы даете мне всю полноту власти для проведения операции, тогда я наведу вам здесь порядок. Мне никто не должен мешать!» Егоров звонит Черномырдину, тот: «Да что ты, Ачалов такая одиозная личность!» (Прерывается на телефонный звонок.) Вот, как раз звонил Шаманов, командующий Воздушно-десантными войсками; сегодняшние командующие, командиры дивизий — это все те, кто когда-то служил у меня лейтенантами, капитанами, майорами...
Москва, сентябрь 2010 г.
Глава вторая. НЕСВОБОДА 1990-Х. СБЕРКНИЖКИ. ПРИВАТИЗАЦИЯ. ТЕРАПИЯ ПО ГАЙДАРУ
Одним из главных козырей демократически настроенной общественности в бесконечных полемиках о правильности мироустройства постсоветской России была растиражированная байка о том, что с распадом Советского Союза появилась свобода. Конечно, на самом деле это был лишь полемический прием, которым риторы-либералы были обманываться рады, а заодно обманывали народ. Ибо свободы начиная с 1992 года в стране не прибавилось, а только убавилось. Камень преткновения в том, что считать за свободу, а что за несвободу.
Сергей Кара-Мурза, когда мы с ним размышляли на эту тему, афористично заметил: «В Советском Союзе была обязанность жить, а в России появилась свобода умереть». Эта емкая мысль, на мой взгляд, точнее всего отражает положение дел с несвободой в СССР и со свободой в России после его распада.
И впрямь, вдумайтесь, как нещадно советская власть подавляла свободу своего народа. Гоняла его ежегодно на диспансеризации, заставляя шататься по кабинетам ненавистных докторов, вместо того чтобы разрешить в это время поваляться на диване с бутылочкой пива. (Подробнее о воистину чудовищных последствиях краха советской медицины расскажет в главе «Инсульты перестройки» академик Евгений Чазов.) Или. Бесконечно крутила по радио производственную гимнастику вместо тяжелого рока. Раздавала бесплатные путевки в санатории вместо кредитов на автомобили. Заточала алкоголиков в ЛТП[20] вместо того, чтобы дать им возможность окончательно спиться. Брала дебоширов и прогульщиков на поруки вместо того, чтобы сделать их безработными. Заставляла годами ждать бесплатные квартиры вместо того, чтобы продавать их через ипотеку. Короче, сплошное насилие и несвобода.
Человеческая психология устроена так, что осознавать реально, что попал в беду, человек начинает лишь тогда, когда ему никто помочь не может (или не желает). До этих пор чувство противоречия будет брать верх над самыми благими намерениями окружающих. Советский народ, словно дитя, выплевывал конфетку, которую ему советская власть вкладывала в рот. (Не весь, конечно, народ, но изрядная его часть, особенно молодое поколение.) Официальную информацию о том, что на Западе, при всех его достижениях, волчьи в сравнении с СССР законы жизни, многие искренне считали кондовой пропагандой. Ну и впрямь дети!
Зато в 1990-е годы люди вдруг осознали, что не понимают, что с этой самой свободой делать. На работу их теперь никто не гнал, хоть с голоду помри. И умирали ведь. Семья перестала быть ячейкой общества, и, как следствие, молодые женщины и мужчины ударились в поисках лучшей семейной доли во все тяжкие. Количество разводов выросло на порядок, зато упала рождаемость. (Очень подробно, интересно и профессионально о демографической катастрофе в главе под одноименным названием.) Открыто фрондировавшие в советские времена с начальством какие-нибудь сотрудники НИИ отныне и пикнуть не смели в офисах частных хозяев. Подавляли себя, меняли взгляды на свободу-несвободу, гнулись, пристраивались. Хозяева ведь могли наказать, и отнюдь не с помощью Трудового кодекса. Но самое главное, что, на мой взгляд, сотворила «свобода» 1990-х с не путанным ею советским населением, — это предоставила его самому себе. Народ в одночасье перестал быть нужен государству, которое еще вчера, как настырная нянька, возилось с ним, терпело его капризы, насильно кормило, выгуливало, развлекало и развивало.
Страдала и интеллигенция. Ибо фрондировать ей теперь было не с кем. Любой горлопан с банкой пива в руках, насмотревшись телевизора, был хоть на самой Красной площади радикальнее любого диссидента на советской кухне. Недовольство властью перестало быть привилегией элит. То есть объективных причин для того, чтобы хаять хоть президента, хоть начальника ДЭЗа, стало в сотни раз больше. Но и в разы увеличилось количество желающих этим открыто заниматься. Теперь любой шофер, слесарь, рабочий, перебивая собеседника, раскрывал ему свое видение обустройства России. Не важно, что в большинстве случаев оно совпадало с мнением газет или телевидения, где он его и почерпывал. Не важно, что менялось оно чаще, чем ему отныне доводилось бывать в отпуске. Зато он познал наслаждение сопричастности к большой политике, отобрав это чувство у интеллигенции. Пусть в ущерб привычным футболу и хоккею, которыми ему докучала советская власть.
В предыдущей главе я, как мне кажется, достаточно развернуто объяснил феномен массовых митингов «за советскую власть» в 1992—1993 годах. Народ, вдоволь наевшись капиталистической «свободы», захотел в социалистическую «несвободу»[21] с ее пайками и насильственной диспансеризацией, поэтому хочу сказать пару слов о свободе в СМИ. Ею, вернее ее якобы появлением в 1990-е, тоже пеняли оппонентам разрушители Советского Союза. По данному поводу лучше всех сказал известный телеведущий Владимир Соловьев, беседа с которым открывает эту главу: была свобода быть антикоммунистом, остальным же затыкали рот. Добавлю, что уважаемый Владимир Рудольфович имеет в виду прежде всего телевидение. Туда в 1990-е годы путь большинству просоветски настроенных политиков действительно был заказан. У патриотов, правда, существовали свои газеты: «Советская Россия», «Завтра», «Лимонка». Но, во-первых, «Завтра», например, не вылазила из судов и была под бесконечной угрозой закрытия. (Кто не помнит, первое прохановское издание — газету «День», демократические власти свободной России закрыли аккурат в 1993 году, после событий у Белого дома.) Во-вторых, тираж «Лимонки» был 5 тысяч экземпляров; в такой газете хоть обпи-шись — никто никогда тебя не заметит. И, в-треть-их, ни одна публикация «Советской России» в 1990-е годы по своему общественному резонансу и близко не приблизилась к знаменитой статье Нины Андреевой «Не хочу поступаться принципами», которая в 1987 году едва не повернула вспять перестройку и заставила давать пояснения ее вождей.
Да, случались политически нехарактерные для того времени публикации и во вполне респектабельных, с точки зрения демократической общественности, изданиях. Мне, например, работая в конце 1990-х в «Независимой газете», удалось напечатать там интервью с Зюгановым, Прохановым, Лукьяновым. Но было это исключением из правил, опирающимся на околопрофессиональные и косвенные политические причины, нежели общепринятой нормой[22]. (По поводу моего интервью с Зюгановым, помню, разразился недоуменной статьей в «Известиях» господин Богомолов.)
