Я так и не понял, почему из бригады в тридцать с лишним рабов нарядчик с молчаливого согласия начрежа выбрал лишь двадцать. Остальные, на радостях, кинулись, разбрызгивая грязь, к бараку, в тёплую кислую духоту, на нары. Я позавидовал им, вспомнив про книгу, от которой пришлось оторваться. И меня продолжал занимать вопрос: почему отобрали именно нас? По какому признаку? Вскоре сообразил: все мы — с первой судимостью. У Саши Жареного ходка тоже первая. За спекуляцию. Мелкую. Статья — не «тяжелая». Но его не взяли. Почему? Может, физиономия не понравилась? Вместо нормального человеческого лица у него — бугристая пластилиновая маска без бровей и ресниц. Над Жареным шутят: встреться он в тёмном переулке — со страху уделаешься. Без напоминания кошелёк отдашь. И в придачу всё с себя скинешь.
Саша к шуткам снисходителен. Да и не дурак он, знает: будешь «заводиться» — со свету издёвками сживут. Коллективно. Дружно. И — безнаказанно. Как всегда. А один блатной, этакий вроде бы демократ и защитник мужиков, подтрунивал над бывшим лейтенантом, командиром танка:
— Ну и харя у тебя, Жареный. Ты свою бабу наверняка заикой заделал? Уж не тебя ли она зачалила? За испуг?
И хохотал от души. Ему, конечно же, наплевать на то, что Саша не покинул горящую машину, что полуживым из неё вытащили и что за тот бой ему в госпитале вручили орден Красной Звезды…
Так вот, Сашу в зоне оставили. А меня, его напарника, вызвали по списку. Может быть, там, куда нас поведут или повезут, просто не нужна бригада полностью? Может быть, может быть… На какой объект нас направляют, нарядчик, прихвостень начальства, разумеется, не скажет. Предполагай что хочешь.
Пока грузовая машина с нарощенными бортами, чтобы зеки не видели, куда их везут, тяжко переваливая с боку на бок, с натугой продвигалась по вязкой дороге, я про себя упражнялся в логике. Силлогизм получился такой: все граждане СССР имеют право на труд и на отдых. Зеки — граждане СССР. Правда, временно лишённые свободы. Следовательно, зеки имеют право на труд. В чём им никогда не отказывают. А право на отдых, один день в неделю, почему-то не соблюдается. Его заменяют правом на труд. Спрашивается: имеют зеки право на отдых? Или только — на труд? И что же это за право, когда одно навязывается насильно, а другого лишают? Хотя формально любой гражданин имеет право на то и другое в равной степени.
Кстати сказать, имеют ли право зеки на отдых, я спросил-таки у начальника режима. Он поинтересовался, прежде чем ответить, моей фамилией, статьей, сроком, а после, записав всё это на бумажку, рубанул:
— Имеют!
Тогда я продолжил рассуждение: если такое право зеки имеют, то почему этим правом им запрещают пользоваться? Ведь это противозаконно.
— Если потребуется, — твёрдо ответил начальник режима, — вы будете работать день и ночь. Ясно? И всё будет по закону. Ясно?
— Ясно, — ответил я.
Больше вопросов начальству, у которого уже и физиономия стала похожа цветом на околыш, у меня не возникло. Вопросы всплывали один за другим самому себе. Их порождал учебник логики для восьмого класса средней школы, до которого я, плутая, на воле, так и не добрался. Пришлось следующие классы школы проходить здесь. И я всё чаще обнаруживал, что очень многие меня окружающие, в том числе начальники с золотыми погонами, тоже до него не добрались — до восьмого класса. По крайней мере — до этого интереснейшего предмета — «Логики». И не имели о ней даже приблизительного представления. Поэтому, наверное, и поступали часто вопреки законам этой прекрасной науки. А за её пропаганду меня даже наказывали: уж слишком дерзкими, а может быть даже противозаконными, казались им мои рассуждения насчёт истины, правды, справедливости, законности, гуманности, произвола и тому подобного. Начальник КВЧ[98] однажды, когда я ему надоел изрядно, посоветовал:
— Рязанов, иди ты со своей логикой, знаешь куда?
После этой беседы я продолжал посещать лишь библиотеку, в которой тлело немало интереснейших книг. К сожалению, немного нашлось в лагере охотников прочесть их. Начальник КВЧ прямо дал мне понять, что простой советский заключённый не должен рассуждать на темы, которые его как бы не касаются или не дозволены ему. Он должен делать то, что ему предписывают правила режима и лозунги, фанерными щитами с которыми была заставлена вся территория жилой зоны. Они вопили и с фронтонов штаба, клуба и мертвецкой.
На фронтоне последней художник Коля Дорожкин (имя, фамилия подлинные), «фашист», пятьдесят восемь — десять, намалевал огромными буквами хорошо читаемый с любой точки территории лагеря: «Только честным трудом обретёшь свободу». Ни для кого из зеков не остался скрытым истинный смысл лозунга. Но начальство почему-то упорно не желало переместить его хотя бы на вахту — всё же ближе к воле. Начальство считало более правильным водрузить сей афоризм на скорбной избушке, никогда, между прочим, не пустовавшей. Над лозунгом потешались все зеки. Это была самая весёлая шутка Коли Дорожкина, ведь никто не сомневался, что именно он «заделал козу» тупарям-начальникам. Но зеки не были правы. Идея прикрепления лозунга на мертвецкой, возможно с лёгкой подачи Коли, принадлежала старшему лейтенанту Свинарёву, исполнявшему обязанности начальника КВЧ. Это он мне внушал, что зек должен думать лишь о том, что предписывают ему правила режима, — и только! И ни о чём больше не помышлять. А где в этих правилах сказано, что зеку разрешается логически мыслить? Нет такого пункта. Уверен, что и в служебных инструкциях, по которым живут и действуют наши опекуны-начальники, тоже подобный пункт отсутствует. В их инструкциях сказано, что они должны охранять нас и перевоспитывать, а в правилах для нас, — что мы обязаны все их требования беспрекословно выполнять. За невыполнение же, за непослушание… Ну и так далее.
Между прочим, логика пришлась против шерсти и блатным, с которыми я по наивности и молодости лет затевал дискуссии о законах мышления, о необходимости правильно, реалистически мыслить. Чтобы понимать всё окружающее нас правдиво.
Логика не нравилась и многим мужикам-работягам, моим собригадникам. И я нажил среди них несколько недоброжелателей только из-за этой прекрасной древней науки. Логика и наша жизнь были явлениями из разных миров, совершенно несовместимых. Антагонистами, противоположностями.
Многие, как это ни странным мне показалось, охотно признавали правильными явные логические ошибки, отталкиваясь от афоризмов типа: «Земля имеет форму чемодана». Или «Все бабы — бляди». Или: «Не украдёшь ты — у тебя украдут». Или: «Работа не волк — в лес не убежит» вместе с «День кантовки — месяц жизни». В понятии зеков работать — вообще не нужно. Труд — вреден человеку. Тому, кто «пашет». И то, что человечество, прекратив трудиться, обречёт себя на верную гибель, их не убеждало; прожить можно распрекрасно и не работая, если умеешь обмануть или украсть.
— Но ведь, — доказывал я, — чтобы что-то украсть, это что-то прежде надо сделать. Тот же хлеб.
Мой противник, блатарь, возразил:
— Хлеб и всё другое пущай делают другие. А у нас есть голова и руки, чтобы украсть. И на наш век всего хватит.
— А после вас?
— А после нас хоть…
— Потоп, — подсказал я.
— Какой потоп? — недоумевал блатарь.
— Так один французский король сказал.
— А ты, фраер, против короля прёшь. Король, видать, был не дурак…
— Вроде тебя, — вмастил я блатарю. — Ему вскоре голову отрубили. По приговору народа.
Такие беседы меня забавляли. И огорчали. Заставляли всё чаще задумываться о вещах серьёзных: о своём месте в жизни, о целях её, об отношении к людям…
…Машина сильно накренилась вправо. К счастью, не в мою сторону. У того, противоположного, борта, прижатые телами товарищей, заскандалили те, кому не повезло. Вохровцы спрыгнули из-за щита, делившего кузов на две части: для пары «чистых» и десяти пар «нечистых». «Чистые» направили — с земли — на «нечистых» оружие и приказали не шевелиться. Иначе — будут стрелять. Но предупреждение не подействовало.
Среди зековского мата послышались и предположения: перевернётся машина вверх колёсами или нет? Последовали и загробные шутки: дескать, ты-то что потеряешь, кроме срока? У тебя четвертак почти не початый. Или думаешь в лагере двадцать пять лет прокантоваться? И так далее.
Не обращая внимания на категорические запреты стрелков, зеки у поднявшегося борта цеплялись за него, чтобы хоть как-то облегчить положение тех, кто оказался внизу. И всё же началась грызня, кто-то кому-то заехал в морду, поднялся хай, и стрелок вынужден был грохнуть из своей пищали-трёхлинейки. Но злобная возня и после этого не прекратилась — ругались шёпотом, обещали друг другу выткнуть глаза и вырвать глотку, а вместо неё вставить хрен, не тот, что, разумеется, растёт на огороде.
