— Свидетелем прохожу, — уклончиво ответил я. Начальник, презрительно поморщившись, подался в свой кабинет, а я с досадой подумал:
«И чего под кожу лезет? Ведь ему на меня наплевать! Весной чуть не ухайдакал под суд. За порчу государственного имущества. Которую приравнял к промоту».
А бушлат свой я прожёг не где-нибудь у костра или по злому умыслу, а когда пожар тушил на бетонно-растворном узле. Мог бы и не соваться в это дело, как другие нормальные зеки. Так нет — полез в самое пекло. Ладно, справку удалось выхлопотать — видели начальники-вольняшки с растворного, как багром доски горящие отдирал. Не получи я той справки — намотали бы лагерную судимость, как пить дать. Как будто мне пятнадцати «родных» годков, народным судом даденных, мало. Долго надо мной потешались остряки-самоучки из нашей и других бригад, как начальство за тушение пожара «отблагодарило». А когда мало-помалу об этом эпизоде забыли, меня вызвали в контору, к этому краснорожему лейтенанту, и он мне объявил, что я могу обменять прогоревший бушлат на новый. И в самом деле, мне выдали новый бушлат. И я его тут же, лишь примерив, сдал. Вместе с горелым. Зима-то прошла. И опять надо мной бригадники посмеивались, спрашивали, не жмёт ли новый бушлат. Так комедийно закончилась история с бушлатом.
Жарко в штабном бараке: четыре печки, и все топятся. Не то что в зековском — на такую же халабуду всего две печи. По одной в секции. Причём на каждую в день выдают по ведру угля-пыленки. И ни полена на растопку. Чем хочешь, бедняга-дневальный, тем и обогревай зековские заиндевелые бока. Сколько раз был свидетелем, когда дневального колотили за то, что в секции холодрыга. Грелись таким образом. Там, где живут бригады, работающие на ДОКе,[105] теплее. Мужики вязанками «макароны» притаскивают. Под бушлаты заныканные. У впереди идущих надзиратели, естественно, дровишки отнимают — не положено! Понятно, им тоже надо свои казармы обогревать. Чем с выпиской да перевозкой канителиться, легче у зеков отнять. Да сами они, господа, к топкам не прикасаются — расконвойники кочегарят, рабы. Они же казармы моют, чистят отхожие места и помойки. Расконвойка считается поощрением. Далеко не всякому доверяют работать без конвоя за зоной, а за какие-то особые заслуги. И по строгому анкетному отбору.
Возвратятся в свой родной лагерь колонны, тогда расконвойники, шестёрки вохровские, прибегут к вахте и дармовые дровишки на себе перетаскают. И для штабного барака дневальный, сколько нужно, через проходную проволокёт. Кладовка у него всегда полна отборного угля и сухой растопки. И вахтёры в обиде не остаются, калят свою буржуйку до горячей сухой духоты. Чтобы попки с вышек, всеми вольными ветрами продуваемые, могли быстро обогреться и в тулупе до пят добрую толику тепла с собой прихватить.
Но кое-что и бригадам достаётся. На растопку. Понимают вохровцы, что не в пользу им всё до щепки у зеков отнимать. Вот и оставляют милостиво: пользуйтесь нашей добротой. Хотя доковское начальство и запрещает расхищать «пиломатериалы». Будто никто не видит, что горы этих «пиломатериалов» сжигаются днём и ночью в огромном котловане, куда их сбрасывают со специально построенной эстакады вагонетками. По ночам зарево полыхает на небе над ДОКом. С Луны видать. Говорят, не один труп сгорел в этом адском котловане — дотла. Те, кто стал жертвами блатарей. По их приговорам, которые обжалованию не подлежат. А те, что в дым превратились, зачисляются в «побегушку» и всесоюзный розыск.
Забавно, что «макароны», отнятые у зеков в доковском отстойнике, так называемом скотнике, после отъёма возвращаются производству. В тот жуткий котлован, что подогревает небо. Порядок есть порядок.
И тем не менее у каждой штабной печи сушатся аккуратно ногой наломанные «макаронины». А вот и сам дневальный, мой земляк. Тоже якобы с Южного Урала. Я его так и зову — Земеля. Личность он весьма загадочная. Особого положения зек. Хозяин штабного барака. Он ежедневно со всем лагерным начальством якшается, один их всех обслуживает. Правда, есть ещё курьер, но то — простая шестёрка. А Земеля — не простая. Он здесь днюет и ночует. Хотя и не полагается зеку в нерабочее время, после отбоя, находиться не на своём отведённом ему месте. У Земели такое место — в бараке обслуги. Но он там почти не появляется. У него все двадцать четыре часа в сутки — рабочее время. Он и кабинеты убирает, моет. Начальство доверяет ему такое, к чему никак не должно и близко подпускать. За что его оно жалует? Дует[106] он им, что ли? Так он нигде не бывает, постоянно здесь торчит. Или просто счастливый жребий именно ему выпал? Ведь должен кто-то и штабной барак обслуживать. Не самим же вертухаям. Тем более — офицерью.
Я этого тихоню ещё в Челябинске, в общей камере городской тюрьмы, приметил. Также блаженненько всем улыбался. Ну мышь и мышь. А сидит за мелочь какую-то. По сроку видно. Как говорится — за испуг воробья. Всего семь лет. Меньше меньшего. Если б на зачёты вкалывал, давно бы уже на воле гулял. Но не хочет на производство идти. На мёрзлую земельку. Или на бревнотаску. В штабе у печки отсиживается. Я уже во втором лагере с ним встречаюсь. Из Краслага его этапировали вместе с обслугой. В отдельном вагоне. Поэтому не получилось у блатных «душевного» разговора с ним. И в прежнем лагере Земеля тоже в такой должности кантовался. Случайное ли совпадение? Кто знает… Но я с Земелей в хороших отношениях, не опасаюсь его. Хотя поговаривают о нём разное. И то, что якобы якшается с самим опером. Если эти слухи подтвердятся, то ждёт Земелю неминуемая петля. В скотском ли этапном вагоне, на пересылке ли. Но начальство не бросает его на этап. Ценит. Хотя и зек поганый. Как и все, остальные. А может, не как все?
Вот он сидит возле печурки, покуривает. Не какую-нибудь плесневелую махру алатырскую, в лагерном ларьке купленную, — «Беломорканал». Потягивает в своё удовольствие и о чём-то приятном думает. Может, о бабе. И никто его не тягает к следователю, к этому чистюле пустоглазому с холёным дамским личиком. С волосиками, на пробор аккуратнейшим образом расчесанными, за ушами и на шее, над белоснежным воротничком, подбритыми. Чего же всё-таки этот интеллигентный офицерик-пунктуалист хочет от меня? Чтобы я под его дудочку запел? И поддакнул бы, как ему надо? И наводящие вопросы его так построены: не шагнул ли кто из строя? Не было ли попытки к побегу? Не было никакой попытки!
Из сорока рабов нашей бригады тридцать — бывшие председатели колхозов. Вот какую бригаду нарядчики-юмористы скомплектовали. Правда, не ахти какая у нас работёнка, трудная, больше — вредная. Башка от этих ядохимикатов к концу смены раскалывается. И тошнит. Аж на ужин нет охоты тащиться. Иные и не ходят. А я не пропускаю. Чтобы не отощать окончательно и не протянуть ноги. Какая-никакая, а горячая пища. Тоже — отрава, но я и к ней привык. И ко многому за два-то года. К чему, по здравому размышлению, человеку привыкнуть невозможно. А я — смирился. Хотя продолжаю себя считать человеком. Человек… Человеками тут лишь хороших начальников зовут. Heозверевших. А последних, как и гомосексуалистов, — пидарами. А человеками лишь немногих, в том числе продажных и — блатных. Те — тоже Люди. Они себя только так и величают. И от других зеков неукоснительно требуют. Блатной, значит — Человек. А мужик, работяга — раб, чёрт безрогий, фраер… Да мало ли ему, обычному тягловому зеку, прозвищ напридумано блатными? Самые необидные — бригадник, мужик, работяга. Сокращённо от «бригадник» — гад, гадёныш. Блатари так и обращаются: «Эй, гады, в стойло!» Или: «Гады из (такой-то) бригады — на развод!» То есть идите и впрягайтесь.
Я себя только в работе и чувствую человеком. Кто же, как не человек, может работу выполнить? Если она, конечно, нескотская, та работа. Да и скотскую, впрочем, тоже.
Этим летом я саман месил голыми ногами. Говорят, эту работу в деревне выполняют быки. Справедлива, значит, лагерная поговорка: один зека заменяет два быка.
— Земеля, привет. Давай-ка закурим.
— А, это ты, Земеля. Подымим.
Он отворил внутреннюю дверцу с рельефной пятиконечной звездой, помешал кочергой нежно-розовые угли на колошниках, защурил глаза от жара, не спеша затянулся и, откусив конец мундштука, передал мне папиросу. Хотя на дворе ещё октябрь, а холодрыга — настоящая зима. Снег ещё не выпал, только крупки намело ветрами, лежит тоненько на чугунной гулкой земле, уже схваченной морозцем, крепкой тоже, как металл. Конечно, она, родимая, не успела глубоко закаменеть. Ребята, что котлованы роют, лишь сверху крушат её клиньями, глубже — земелька родимая — тёплая, кирке и штыковой лопате податливая. Успевай на бровку выкидывать да в тачку да бегом по покатам наверх, к отвалу. Весёлая работа, потливая. И серьёзная. Со смачным матерком. Чтобы спорее шла. Очень даже хорошо и мне знакомая работа. Не понаслышке. Сколько кубиков этой родимой земельки разных твёрдости и вязкости категорий выбрал, срезал, отколупнул, выкинул, перекидал, отколол, поднял — гору громадную. Взобраться на неё — дом родной в Челябинске увидеть можно. Эх, дом…
