— Батя, а половина дня уже прошла?
— Батя, а скоро повернем гурт к хутору?
Тяжело было слышать эти вопросы, а еще тяжелее было утром, затемно будить детей. За длинный день они расходовали свои неокрепшие силы и с вечера засыпали как убитые, часто не дождавшись ужина. Короткой летней ночи было им мало, и, поднятые отцом на ноги, они часто снова падали в постель и, не открывая глаз, просили:
— Батя, дай еще немножко поспать.
Виновного около Хвиноя не было и, злобно ополчаясь против детей, он начинал топать ногами, ругаться. Дети пугались, и сон бежал от них прочь.
А через час, в поле, Хвиной был особенно ласков с детьми, будто старался загладить свою вину.
Сегодня прошлое не приходило ему в голову, а может, оно просто казалось другим?
— Чуднό! Должно быть, это потому, что теперь нет неволи и вера есть, что в обиду не дадут, поддержат в правде, в нужде… Овчар я лучший во всей округе. После сева возьмусь опять за гурт, — говорил Хвиной все громче и громче и, привстав, начал размахивать руками: — Ванька, и вы, Петька и Наташка, не мешайте мне заниматься своим делом. Особенно ты, Наташка, не влезай не в свои сани. Ты все болтаешь, что стыдно мне теперь ходить за овцами. Так это ты по глупости так… А помнишь, как в первый раз со мной заговорил товарищ Кудрявцев? «Ты, говорит, был овчаром?» — «Я». — «А сколько лет?» — «Пятнадцать». — «Трудовик, говорит, должен быть опорой советской власти». Наверное, Иван Николаевич меньше Наташки понимает?!
Хвиной засмеялся и отмахнулся от тех, с кем сейчас спорил.
— Батя, ты сам с собой, как в песне: «Сама с собою рассуждала и тем довольна я была», — усмехнулся Ванька, вернувшийся вместе с Наташкой за отсевом.
— Это овцы заморочили ему голову, — заметила Наташка.
Хвиной недовольно посмотрел на сноху и решительно сказал сыну:
— И сам с собою рассуждал, и с тобой, Ванька… И выходит, что бросать гурт мне не стоит, не нужно…
— Ты слышишь? — И Наташка удивленно уставилась на мужа. — Он и теперь не понимает, что нам бесчестье будет…
Хвиной не дал договорить снохе. Уже этих слов было достаточно, чтобы он взлютовал против нее.
— Решето у тебя на плечах вместо головы! Решето! — тыкал он пальцем на висевшее решето и указывал на лоб снохи.
Последний раз Ванька видел отца таким злым в день его отступления с белыми. Тогда большая обида мучила Ваньку, а теперь он внутренне радовался возбуждению отца и был доволен, что Наташка по справедливости попала под настоящий огонь. И все-таки он сумел остановить отца на полуслове.
— Батя, подожди! Постой! Да никто тебе не запрещает браться за гурт! Только после сева! Уж если так хочешь, то и берись!
— Что же ты о бесчестье ничего не говоришь? — крикливо спросил Хвиной.
— Да я тебе об этом и не собирался говорить. За Наташкины грехи с меня не спрашивай.
— Наташка — твоя жена, а у мужа с женой одна голова! Или жена твоя только плясать ловка?
— Этого ты ей в вину не ставь, — улыбнулся Ванька.
— Тогда и она пусть подальше со своими разговорами… Вот на этом и порешим, — снижая голос, заключил Хвиной.
Наташка не предполагала, что муж станет в этом споре на сторону свекра. Она была сильно озадачена и не стала возражать ни мужу, ни Хвиною. Подтянув потуже концы шали, она сердито принялась собирать подстилки, ссыпать с них отходы в железную коробку. Потом они с Ванькой и подстилки и коробку с отходами унесли куда-то во двор.
Совсем утихомирившись, Хвиной от жердей, составленных высоким костром, отвязал решето и понес его в сенцы. Вешая его рамой на гвоздь, он по неосторожности столкнул с соседнего гвоздя кырлыги. Одна из них, ударившись о косяк двери, как-то попала ему под ноги и сломалась на самой середине. Хвиной поднял обломки и, внимательно разглядывая, стал прижимать один конец к другому, да так сильно, что место излома становилось незаметным. Но, убедившись, что кырлыгу не исправить, он бросил обломки в угол, покачал головой и с видом человека, которого секунду назад могло постигнуть большое несчастье и только по случайности он отделался легким ушибом, сказал:
— Хорошо, что так. Хорошо, что вербовая сломалась, а не кленовая. Эта мне пятнадцать лет прослужила. Срубил молоденький клен за Доном…
Он снял с гвоздя кленовую, любимую кырлыгу и круто загнутым концом ее стал двигать в воздухе, будто ловил за ноги овец.
— Эка ловка! Эка легка! — восторгался он.
Неслышно появившаяся на пороге Наташка смутила его. Укоризненно покачав головой, она сказала:
— Забавляетесь, папаша, на старости лет? — Она всегда называла его на «вы», когда хотела унизить или пристыдить.
— Ты за своим носом хорошенько присматривай, а за мной нечего. Я над овцами профессор, как ты в пляске. Понятно?
В ответ Наташка только громко хлопнула дверью.
— Ух, и зелье ядовитое! Не мешало бы такой маленькую встрепку дать, да Ванька смирный, — с сожалением заключил Хвиной и, повесив кленовую кырлыгу на прежнее место, вышел. Едва ступил он на крыльцо, как услышал голоса хуторян, собравшихся за двором около общественного амбара.
— Тебе, кум Хвиной, особое приглашение нужно? Заставляешь ждать! Поскорей иди! — недовольно позвал его Андрей.
— Иду, иду!
И, раскачиваясь, он заспешил к общественному амбару.
* * *
Наташка и вернувшийся из школы Петька латали мешки для посевного зерна. Они расположились около плетня на толстенном вербовом обрубке, который десятки лет заменял им лавочку для посиделок. Плетень защищал от прохладного восточного ветерка, а солнце пригревало сбоку. Это место удобно было еще и тем, что отсюда было слышно все, о чем говорили на собрании, проходившем около общественного амбара. Если, там поднимались оживленные разговоры, Наташка и Петька отбрасывали мешки в сторону и приникали к узеньким щелям в плетне так плотно, что Наташка даже нос себе поцарапала.
Они видели, как Филипп, раскрыв газету, долго читал собравшимся материалы об отмене продразверстки и введении продналога. Они слышали, как Филипп, отрываясь от газеты, громко повторял:
— И тут то же самое: посей лучше, убери хорошо, сдай государству по закону, а остальным распоряжайся по усмотрению — одевайся, обувайся, стройся… Так рассудили на десятом партийном съезде, так рассудил товарищ Ленин…
— А чего же они раньше так не рассудили, а без рассуждениев забирали у нас хлеб? — спросил Мирон Орлов, дергая пышными усами и блестя серыми насмешливыми глазами.
Андрей ответил:
— Некогда было рассуждениями заниматься, надо было бить белых генералов, помещиков… В газете точно отвечают на твой вопрос.
Чернобородый старик Обнизов, глядя из-под большого козырька фуражки куда-то в сторону, будто про себя заметил:
— Крестьянам собирались давать облегчение после того, как полностью «облегчили» их…
При всеобщем молчании собравшихся голос Андрея прозвучал очень отчетливо:
— В газете, Обнизов, разговор идет не о кулаках… Мы старались «облегчить» кулаков, а они нас хотели голодом уморить, государство советское… Расплачивались за меру мерой.
Прошел чуть слышный смешок, и Филипп снова заговорил — теперь уже о том, что до сева остались считанные дни и надо быть готовыми выезжать в поле…
— Слушай, председатель этой самой новой власти, — хрипло и громко обратился Матвей, — а ты дозволишь спрашивать, как и что?
Наташка и Петька, приникнув к плетню, видели, как Филипп, твердо стоя на камне, который служил трибуной, со сдержанной усмешкой ответил:
— Видно, Матвей Кондратьевич, тебе очень трудно запомнить, как называется наша власть… Запомни: власть наша — советская! А спрашивать, понятное дело, разрешается.
— А что будет, ежели я раньше других захочу выехать? — спросил Матвей.
Наташка и Петя смотрели Матвею прямо в его красное, бугристое лицо.
— Выезжай раньше других. Только посей, сколько положено, и так, чтобы хорошо уродилось… Сколько ему надо посеять? — обернулся Филипп в сторону рядом стоявшего Ваньки.
Ванька открыл записную книгу и прочитал: «Четырнадцать десятин пшеницы и шесть десятин мягкого хлеба».
Но эти сведения, видимо, не особенно интересовали Матвея, и он продолжал задавать вопросы:
— А если я позднее захочу выехать? А ежели я что-сь другое?..
И после каждого своего едкого вопроса Матвей почесывал поясницу.
— Что у него там, чиряк, что ль? — спросил Петька.
— Скребет здорово, — согласилась Наташка. — Это он от неудовольствия на советскую власть…
— А если «что-сь другое», то придется ответить перед властью за невыполнение обязательств. «Что-сь другое», Матвей Кондратьевич, не годится, — усмехнулся Филипп.
Собравшиеся тоже стали посмеиваться. Кое-кто говорил, что нечего Матвею и Обнизову придуриваться. Федор Евсеев осуждающе взглянул на смеющихся:
