далее мы обнаруживаем, что диссертация Абеля Рея была посвящена… Эрнесту Ренану. В итоге мы пришли бы к достаточно абсурдному заключению, что Фуко является учеником Ренана [Braunstein 2008, 14–15].
Фуко, конечно, не был учеником Ренана. Но так ли уж абсурдна прочерченная Бронстейном преемственность? Так ли уж она нерелевантна? Здесь, как и всегда, все зависит от точки зрения. Для Бронстейна само допущение, что Ренан и Фуко принадлежат одному и тому же умственному горизонту, выглядит настолько самоочевидно нелепо, что он предваряет имя Ренана эмфатическим многоточием. Ренан для Бронстейна – фигура, явно находящаяся по ту сторону современности; персонаж, не имеющий прямого отношения к нашему строю мышления.
Но сегодня возможна и другая точка зрения на Ренана – прямо противоположная. Однокурсник и многолетний друг Фуко, историк Поль Вен завершал в 1995 году свою автобиографическую книгу «Повседневное и интересное» следующим рассуждением:
Современный мир начался около 1860 года. Флобер, Ницше, Ренан – именно с них начинается эра, в которой мы живем по сей день, именно здесь пролегает подлинный исторический разлом. Никакой постсовременности до сих пор не наступило. Фуко практически является современником Ренана. В 1860 году они уже все знали – и про историю, и про накопление истин или баснословий. Они смотрели на века и континенты тем же взглядом, которым смотрим и мы до сих пор. Они больше не верили ‹…› [Veyne 2006, 319].
Для Вена не существует никакой грани, разделяющей мир Фуко и мир Ренана. Фуко не ученик Ренана: он его современник. (Напомним, что в предисловии к нашим очеркам приведен пример, свидетельствующий о том, что и Бурдьё с Пассероном в известном отношении воспринимали Ренана как своего современника и единомышленника.)
Мы процитировали сейчас мнения двух французских гуманитариев не для того, чтобы попросту присоединиться к одному из них, но для того, чтобы показать: связь Ренана с нашим временем – вопрос, нуждающийся в обсуждении. Этот вопрос не имеет простого решения – и не только в силу вечной сложности с согласованием разных углов зрения, принятых разными исследователями (мы имеем в виду разную степень микро– или макроскопичности): в конце концов о согласовании углов зрения можно и договориться. Но в случае Ренана вопрос состоит еще и в особой многослойности и плюриакцентности мышления, не сводимого к какой-либо одной идее, одному умонастроению или одному уровню описания реальности. Это мышление отнюдь не разорвано, оно отличается большой внутренней связностью – но оно многослойно и подвижно (в конце XIX века многие современники – особенно младшие – неодобрительно называли эту подвижность ренановского мышления «ренановской текучестью»). По словам самого Ренана, «мир, как мы его знаем, не прост и не ясен; простоту и ясность ему придают лишь за счет того, что изображают мир преднамеренно неполным образом» [Renan 1958b, 139]. Сумма всех высказываний Ренана почти по любому вопросу – это сумма постепенных аппроксимаций к реальности, описывающих один и тот же уровень реальности в разных аспектах, иногда противоположных друг другу. В одних текстах Ренан может подчеркивать один аспект явления, в других – противоположный. К этой многоаспектности нужно прибавить энциклопедизм творчества Ренана, приведший к тому, что перед потомками Ренан выступает в разных ипостасях: для одних он – автор очерка «Что такое нация?», для других – автор «Жизни Иисуса», для третьих – автор «Истории семитских языков», и так далее; все эти ипостаси весьма различны. В результате всего вышеуказанного рецепция ренановского наследия вплоть до наших дней отличается максимальной внутренней поляризованностью. Как отмечала Дора Бирер в своей статье «Ренан и его толкователи», для Шарля Морраса Ренан был роялистом, а для Мориса Барреса – республиканцем; Эдуар Дрюмон считал его создателем научно обоснованного антисемитизма, а семья самого Ренана категорически заявляла, что он был дрейфусаром. Католическая церковь клеймила его как отступника и атеиста, тогда как многие читатели «Жизни Иисуса» свидетельствовали, что Ренан вернул их от неверия к религии [Bierer 1953, 375].
Поэтому любой разговор о значении Ренана для нашего времени требует подчеркнутых различений: о каком именно из многих аспектов мышления Ренана, из многих мотивов его творчества мы говорим? Если в конце XIX – начале XX века наличествовало некое подразумеваемое согласие касательно того, в чем состоит наиболее важный аспект мышления Ренана, некая общезначимая суть этого мышления («ренанизм», он же «дилетантизм»: этими словами люди эпохи fin de sièсle обозначали гедонистический скептицизм, свойственный позднему Ренану; о понятии «дилетантизм» в этом контексте см. [Hugot 1984]) – то сегодня такого единого представления не существует. Всякий подход к Ренану теперь нуждается в эксплицировании собственной избирательности.
Так, если вернуться к уже приведенным примерам, Поль Вен сближает Ренана и Фуко лишь по одной линии их мировоззрения, которая для Вена является заведомо центральной: речь идет о философском скептицизме. Но есть и такие линии, по которым Ренан и Фуко могли бы быть противопоставлены: например, дисконтинуализм историософии Фуко противоположен континуализму Ренана. Что же касается Бронстейна, то напомним, что свое рассуждение о Фуко и Ренане он строит в связи с проблемой «французского стиля» в науковедении. Для этого «французского стиля», по Бронстейну, характерны три главные особенности: 1) слияние теории познания с историей науки; 2) критический, а не объективистский подход к истории науки; 3) философская перспектива: от историзации науки – к историзации рациональности вообще [Braunstein 2008, 16–19]. Так вот, если второй из трех перечисленных признаков можно признать отсутствующим у Ренана (просто потому, что методологическая дилемма, обозначенная в этом пункте, еще не была для Ренана актуальной), то и первый, и третий признаки у него присутствуют в высшей степени – а это значит, что вопрос об идейной преемственности между Ренаном и Фуко в данном контексте вряд ли решается столь однозначно, как это кажется Бронстейну.
В предисловии к этой книге мы уже говорили о сегодняшней актуальности Ренана как историка образования и историка гуманитарных наук. В следующей главе будет говориться об актуальности идей и действий Ренана как организатора науки. Что же касается настоящего очерка, то в нем Ренан будет нас интересовать как идеолог науки. Но прежде чем обратиться непосредственно к нашей теме, необходимо сделать некоторые предваряющие отступления. Необходимо потому, что Ренан – фигура, как уже говорилось, очень многослойная и вместе с тем известная большинству сегодняшних читателей лишь понаслышке. Расхожее сегодня смутное представление о Ренане складывается из ряда унаследованных от прошлого контекстуализаций, с которыми нам необходимо так или иначе соотнестись. Здесь был бы необходим целый ряд отступлений, но мы ограничимся двумя.
Расподобление I: Ренан и Тэн
Для культурного сознания второй половины XIX века Ренан и Тэн были своего рода сиамскими близнецами. Как писал замечательный французский литературный критик первой половины XX века Альбер Тибоде,
на протяжении заключительных тридцати лет XIX века четырехсложное словосочетание «Тэн-и-Ренан» звучало в языке словесности так же слитно, как звучит во французском языке словосочетание «Тарн-и-Гаронна» [название одного из французских департаментов. – С. К.]. Это было имя двух взаимосвязанных и взаимодополняющих властителей дум целого поколения, имя некоей коллегиальной власти [Thibaudet 2007а, 373].
Именно такими взаимосвязанными и взаимодополняющими выразителями духа времени были Тэн и Ренан для французских литераторов рубежа XIX–XX веков – например, для Мориса Барреса, Шарля Морраса или Шарля Пеги.
Действительно, идейная близость между Тэном и Ренаном велика. Смысл их проповеди в глазах современников был одинаков: историзм, детерминизм, сциентизм. Одинакова была не только идеология, но и, что с нашей точки зрения еще важнее, базовая метафорика, определявшая характер ренановского и тэновского разговора об истории. Это была органицистская метафорика, основанная на уподоблении исторического существования любых социальных и культурных явлений – от отдельного индивида до целого социума – биологическому развитию живых организмов (см. подробный сравнительный анализ этой метафорики у Тэна и Ренана в статье [Richard 2004]).
И однако же,
