— От меня больше, чем от тебя. Можно спросить?
Присаживаюсь на диван. Надо хотя бы попытаться его предупредить.
— Конечно, валяй.
— Помнишь, как-то в детстве мы пошли на пляж в Карни? Поймали в кустах по лягушке, твоя, совсем крошечная, ускакала, а я свою раздавил, у нее изо рта кишки вылезли. Мы решили, что она умерла, и оставили на камешке, а через минуту лягушка исчезла. Как будто подобрала свои кишки и упрыгала. Помнишь?
— Ну да, а что? — Баррон пожимает плечами.
— А тот раз, когда вы с Филипом нашли на помойке целую пачку «Плейбоя»? Вырезали ножницами картинки с голыми грудями и повесили на абажур лампы, а бумага загорелась. Еще пять баксов мне тогда дали, чтобы не проговорился маме с папой.
— Такое разве забудешь? — смеется брат.
— Ладно. А тогда, когда ты накурился паленой травы? Упал на полу в ванной и лежал. Говорил, если встанешь — голова развалится. Чтобы ты успокоился, пришлось читать вслух первую попавшуюся книжку, мамин любовный роман «Первоцвет». От корки до корки.
— А зачем спрашиваешь?
— Так ты помнишь?
— Конечно помню. Ты прочел всю книжку. Потом пришлось с пола кровь отмывать. К чему вопросы?
— Ничего этого не было. Вернее, было, но не с тобой. Лягушку я один поймал. Историю про «Плейбой» мне рассказал сосед по комнате. Это он заплатил сестренке, чтоб родителям не сдала. Третий случай произошел с Джейсом, парнишкой из нашей общаги. К сожалению, «Первоцвета» под рукой не случилось, и мы с Сэмом и еще одним мальчишкой по очереди читали «Потерянный рай» через запертую дверь. По-моему, от этого у него глюки начались.
— Неправда.
— Ну, мне, во всяком случае, показалось, что у него глюки. До сих пор при упоминании об ангелах шарахается.
— Думаешь, удачно пошутил? — вскидывается Баррон. — Я просто подыгрывал, хотел понять, к чему ты клонишь. Тебе не обвести меня вокруг пальца, Кассель.
— Уже обвел. Ты теряешь воспоминания и изо всех сил пытаешься это скрыть. Я тоже теряю память.
— Ты про Лилу? — Брат бросает на меня странный взгляд и оглядывается на деда.
— Лила в далеком прошлом.
— Помню, ты ревновал, когда мы встречались. Втюрился как маленький, все время подначивал меня ее бросить. И вот я застаю тебя в дедовом подвале, она на полу, а ты стоишь там с остекленевшими глазами.
Наверняка рассказывает, чтобы поддеть, отомстить за унижение.
— И нож, — поддакиваю я.
Ни слова о той ужасной улыбке, почему? Ведь я так хорошо ее помню.
— Да, нож. Ты утверждал, что ничего не помнишь, но все было очевидно. — Он качает головой. — Филип боялся Захарова, но родная кровь не водица, что может быть важнее семьи? Спрятал тело, помогал тебе, врал.
Он очень странно описывает убийство, словно вычитал про битву в учебнике по истории, а теперь притворяется очевидцем. Как можно сказать «кровь не водица», если перед глазами пол, измазанный настоящей красной кровью?
— Так ты ее любил?
Баррон в ответ неопределенно машет рукой.
— Лила была особенная, — криво улыбается он. — Ты, во всяком случае, так думал.
Брат не мог не знать, кто сидел в той клетке и мяукал, ел кошачью еду, пачкал пол.
— «Любила слишком я, чтобы простить ему»[5].
— Ты о чем? — непонимающе качает головой Баррон.
— Цитата из Расина. Говорят еще: от любви до ненависти один шаг.
— Так ты ее убил, потому что сильно любил? Или мы уже не о ней говорим?
— Не знаю. Говорим, и все тут. Просто будь осторожен…
Входит Филип.
— Кассель, на пару слов. Наедине.
— Ты что-то подозреваешь? — Баррон переводит взгляд с одного на другого. — Почему я должен быть осторожным?
— Мне-то откуда знать? — Я пожимаю плечами.
Возвращаемся в кухню. На заляпанной скатерти осталось несколько грязных тарелок и полупустых бокалов. Филип наливает в немытую кофейную чашку немного золотистого бурбона.
— Сядь. — Он смеривает меня долгим взглядом.
— Чего такой кислый? Я сильно расстроил маму?
Страшно хочется потрогать зашитые под кожу камешки, почувствовать знакомую боль. Так часто бывает с ранкой, оставшейся от вырванного зуба.
— Понятия не имею, что тебе известно, но пойми же, я всегда хотел лишь одного — защитить тебя. Ты должен быть в безопасности.
Сколько пафоса. Качаю головой, но не спорю.
— Ладно, но от чего ты меня защищаешь?
— От тебя самого.
И тут он смотрит прямо мне в глаза. На мгновение вижу перед собой того самого безжалостного громилу, которого все так боятся, — губы сжаты, желваки напряглись, темная прядь упала на лицо. Но он наконец-то смотрит мне в глаза, после стольких лет.
— О себе лучше позаботься. Я уже большой мальчик.
— Так тяжело без папы. Обучение Баррона и Уоллингфорд стоят уйму денег. А сколько уходит на маминых адвокатов! У деда были кое-какие сбережения, но пришлось все потратить. Я теперь главный и стараюсь изо всех сил. Кассель, я не хочу, чтобы наша семья испытывала нужду, чтобы мой сын бедствовал.
Филип отпивает из чашки и тихонько смеется, глаза у него блестят. Похоже, хорошо накачался, раз так треплет языком.
— Понимаю.
— Приходилось рисковать. Кассель, признаю, ты был мне нужен. Нам с Барроном и сейчас нужна твоя помощь в одном деле.
Вспоминаю, как Лила в моем сне просила о помощи. Слишком все запуталось, у меня кружится голова.
— Вам нужна моя помощь?
— Просто доверься нам. — Смотрит на меня покровительственно, старший браг учит младшего уму-разуму.
— Я доверяю собственным братьям. — По-моему, прозвучало вполне невинно, даже без сарказма.
— Вот и хорошо.
Филип сгорбился на стуле. Сейчас он совсем не похож на крутого парня и кажется грустным, усталым и почему-то обреченным. Что же происходит? Не ошибся ли я? Вспоминаю, как в детстве бегал за ним по пятам, радовался любому проявлению внимания, даже приказам. Доставал пиво из холодильника, открывал банку и с улыбкой ждал короткого снисходительного кивка.
Вот и сейчас пытаюсь его оправдать, опять жду покровительственного кивка только потому, что он наконец посмотрел мне в глаза.
— Скоро все для нас изменится. Радикально изменится. Больше не придется сводить концы с концами.
Филип взмахивает рукой, падает один из бокалов, тоненький розовый ручеек растекается по белой скатерти. Он даже не заметил.
— Что изменится?
Брат оглядывается на гостиную и встает, пошатываясь.
— Пока не могу тебе сказать. Пообещай сидеть тихо и ничего не говори маме.
Вздыхаю. Порочный круг — сам мне не доверяет, но хочет, чтобы я ему доверял. Требует подчинения. Опять приходится врать:
