Когда Эйхман говорил о себе как об идеалисте, он был во многом прав. Он был идеалистом и бездумным человеком. Беспрекословное подчинение приказам фюрера - это идеализм, однако отсутствие рефлексии и размышлений о том, насколько чудовищно уничтожать евреев, - это бездумность. Идеализм и глупость являются двумя аспектами одного и того же. «Я, не раздумывая, выполнял приказы». Поскольку многие выдающиеся личности поддержали «решение еврейского вопроса», Эйхман расценил это решение как правильное и поэтому предпочел отказаться от собственного взгляда на проблему и «вообще не испытывал чувства вины».
Арендт утверядает, что Эйхман «не ведал, что творил». Это довольно распространенное оправдание - человек не знает, что делает367. Исходя из этого, позиция Арендт становится несколько противоречивой, поскольку, с одной стороны, она утверждает, что Эйхман не знал, что делал, с другой - полностью соглашается с вынесенным ему смертным приговором. Я же, напротив, считаю, что Эйхман пусть не до конца, но осознавал то, что делал, однако позволил иным соображениям - успешная карьера и верность фюреру - взять верх. Я не считаю, что Арендт ошибалась, описывая Эйхмана, напротиь, на мой взгляд, она заметила самую суть - однако ее описания несколько однобоки. Арендт не видела в Эйхмане полностью обезличенного бюрократа, как его воспринимал, к примеру, Зигмунт Бауман, поскольку главным объектом ее исследования оставалась личность Эйхмана, сколь бы ни была ничтожна его индивидуальность, в то время как для Баумана Эйхман, в сущности, был не более чем пассивной составляющей системы. Ущербность индивидуальности играет важнейшую роль в исследовании Арендт, в то время как Бауман едва ли поднимает подобные вопросы. Арендт пишет: «Люди выражают себя в поступках и речах, они активно проявляют уникальность своей личности». Как раз этого не продемонстрировал Эйхман. По сути, он не действовал, а лишь следовал указаниям, не произносил речь, а просто позволял набору клише течь нескончаемым потоком. Он сам утверждал, что единственный язык, который он освоил, - это язык документов. Язык документов - это обезличенный язык, а клише и лозунги избавляют от необходимости задумываться, поскольку нет нужды обращаться к собственной мыслительной деятельности, когда можно обходиться, заданными стандартизированными поверхностными формулами. Все частности, каждый отдельный человек, а следовательно, и все его страдания, стираются этими грубыми формулировками.
Утверждая, что у Эйхмана «вообще не было никаких мотивов», Арендт упускает из виду очевидное, а именно что Эйхман, в придачу к имевшимся у него карьерным амбициям, до последнего оставался приверженцем гитлеризма. В последних перед казнью словах он восхвалял Германию, Аргентину и Австрию. Арендт не принимает эти слова Эйхмана в расчет, относя их к проявлениям его нелепой склонности к использованию лозунгов и клише, однако, на мой взгляд, они дают нам важные сведения об Эйхмане: он также был идеалистом. Эйхман Ьыл не только обыкновенным бюрократом, но и обыкновенным фанатиком. Таким образом, зло Эйхмана не настолько банально, как предполагала Арендт, ведь к банальному злу примешивается зло идеалистическое. В обоих случаях это зло содержало в себе нечто, если можно так выразиться, альтруистическое, хотя, безусловно, в своих действиях Эйхман руководствовался и эгоистическими мотивами. Поэтому образ Эйхмана, который рисует Арендт, является, на мой взгляд, упрощенным и однобоким. Несмотря на то что Эйхмана едва ли можно было упрекнуть в антисемитизме, железная идеология, а именно верность фюреру, прочно сковала его сознание.
Подобный идеализм мы также можем обнаружить и у Рудольфа Гесса - коменданта Освенцима -самого большого из концентрационных лагерей. Гесс называл себя «фанатичным национал-социалистом» и был ярым антисемитом. Когда, спустя год после окончания войны, он утверждал, что массовое уничтожение евреев было неверным шагом, он имел в виду не то, что это зло, или, по меньшей мере, аморально, а то, что, сделав это, Германия навлекла на себя гнев и негодование мирового сообщества и в действительности только способствовала евреям в достижении их цели - мирового господства!
Читая автобиографию Гесса, написанную им в тюрьме сразу после окончания войны, поражаешься изобилию черт, характерных также и для Эйхмана. Очевидно, что Гесс был не столь умен, по сравнению с Эйхманом, однако надо сказать, что в глупости, понимаемой как бездумность, они оба были на равных. Создается впечатление, что, когда спустя год после окончания войны Гесс писал свою биографию - несколько неумелую, но завораживающую прозу, - он не совсем понимал то, что сделал. И, несмотря на то что в тексте нередко встречаются обороты вроде «теперь я понимаю, что...», читатель ясно видит, что это не соответствует действительности. Каким-то непостижимым образом он умудрился представить себя еще более поверхностным человеком, чем Эйхман. Как писал Примо Леви в предисловии к этой биографии, Гесс отнюдь не был чудовищем, однако его автобиография «источает зло». Гесс противопоставлял себя солдатам СС, которые с удовольствием пытали пленных, и в этом он, конечно, прав, однако это показывает, что он не понимал своей собственной роли в происходящем. Этих солдат он воспринимал как зло и в то же время не видел собственного зла. Здесь, как обычно, «зло» преображается в понятие, применимое по отношению к другим, но не к себе. Он обвиняет этих солдат в том, что они не видели в пленных людей, однако в этом виновен и он сам, в противном случае он не выполнил бы свою работу. Он утверждал, что «слишком симпатизировал» пленным, чтобы выполнять подобную работу, что имел «слабость», однако ни эта «симпатия», ни «слабость» никак не помогли пленным и не выглядят правдоподобно. Если бы он признавал, что пленные - люди, и в то же время нес ответственность за все и был в курсе всего происходящего в Освенциме, то он был бы чудовищем. Но как и Леви, я не считаю Гесса чудовищем368.
Подобно тому как Эйхман утверждал, что живет в соответствии с категорическим императивом Канта, Гесс придавал особое значение тому, что он - нравственная личность и делал все возможное, чтобы соблюсти определенные принципы морали, т.е. убивать евреев - правильно, но отдельному солдату нельзя их обворовывать. Эту мораль придумал не Гесс, она продиктована Гиммлером: «Украл марку [25 эре] - и ты покойник. Отдельные, запятнавшие себя, члены СС будут ликвидированы без всякой пощады. У нас есть моральное право уничтожать таких людей. Но мы не имеем права наживаться». Соблюдая этот принцип морали, Ifecc также негодовал по поводу изнасилований и «неоправданной» жестокости. Он подчеркивал, что никогда не обращался с заключенными плохо. Возможно, он имел в виду то, что никогда не бил пленных своими руками, не расстреливал из своего оружия, что лично он никогда не наполнял камеры циклоном Б, однако он был комендантом самого большого концлагеря и знал обо всем, что там происходило. Именно он отдавал приказы. Гесс не был пассивной фигурой, а проявлял рвение во всем, что касалось функционирования лагеря. Он обладал всеми возможностями, чтобы улучшить невыносимые условия жизни заключенных, но предпочел создать максимально «эффективный» лагерь. Он критиковал заключенных за их аморальное поведение по отношению друг к другу, не учитывая того, что именно на нем лежала ответственность за создание таких условий жизни, при которых не было возможности оставаться порядочным человеком. Среди заключенных, так же как и среди охраны, встречались разные люди, кто-то был лучше, кто-то хуже. Ни заключенные, ни охрана не составляли совершенно однородную группу, все члены которой имели бы одинаковые моральные качества. И хотя найдется множество примеров порядочности, которую заключенным удавалось сохранить на протяжении всего срока, проведенного в концлагерях, факт остается фактом - нравственные принципы едва ли царили повсеместно среди заключенных. Критические условия существования в значительной мере подавляли соображения морали. И ясно, что многие заключенные мало-помалу превзошли своих надсмотрщиков в жестокости по отношению к собратьям по несчастью - важно понимать, что быть жертвой вовсе не то же, что быть хорошим человеком, - однако, так или иначе, вне всякого сомнения, Гесс не тот человек, который вправе осуждать, ведь именно он нес ответственность за создание таких условий, при которых эта жестокость и бесчеловечность должны были возникнуть с той или иной долей неизбежности. Осужденный за убийство по политическим мотивам, Ibcc, сидя в тюрьме, подробнейшим образом описывал свою жизнь и четко идентифицировал себя с другими заключенными, критиковал охрану за излишнюю жестокость, однако это ни в коей мере не повлияло на его описание Освенцима - Гесс не был способен взглянуть на лагерь глазами заключенных.
