представлялась Кутумовская) располагалась епархиальная лавка, торгующая всем тем, что так необходимо для отправления богослужений. Вероятнее всего, эта лавка стояла бы здесь до сих пор, но случилась неприятность.
В одну из вьюжных январских ночей то ли по небрежности сторожа, то ли по злому умыслу третьего лица она сгорела. А самое неприятное было в том, что вместе с лавкой сгорел находящийся там сторож – древний монашек. У него не было родственников, поэтому особо никто о старике не кручинился. Отпели и похоронили в закрытом гробу. Но это несчастье послужило причиной мистических фантазий в среде купцов, имеющих дело на Кутумовской. Поползли слухи, что, мол, неспроста это все, мол, знак какой-то. Место, на котором стояла лавка, тут же было объявлено дурным и пустым. Епархиальное начальство в лице владыки Никодима от этого места отказалось. И стояло оно, зарастало бурьяном, от головешек сильно пахло ладаном, в особенности после дождя. Стали поговаривать, будто бы является душными летними ночами на пепелище сгоревший сторож с обожженными волосами и бородой. Что-то там ищет и вслух – многие это слышали своими ушами – грозится всех спалить. И точно, следующим днем в Татаяре случается где-нибудь пожар.
Слухи эти, как всегда с большим опозданием, все же дошли до губернатора. И он велел, дабы не смущать публику, приходящую на Кутумовскую, отгородить пожарище высоким забором, это и было в точности выполнено. Думали, что так и будет стоять этот участок за забором и никому до него не будет никакого дела. Ошибались – участок пустовал недолго. В скором времени в Татаяре объявился лишенный всяческих провинциальных забобонов месье Пьер. Прознал про это место и, поудивлявшись суеверности местного купечества, выкупил. Доходили известия, что за очень небольшие деньги, четверть суммы, а то и меньше.
Кто такой этот месье Пьер, откуда приехал в Татаяр, никто ничего не знал. Не знали даже, смешно сказать, его фамилию. Сам приезжий выдавал себя за француза, но ему никто не верил.
Через шесть месяцев после покупки участка на месте выпавшего зуба вырос новый, красивый, каменный, любо-дорого посмотреть, не дом, а шкатулочка. В доме этом месье Пьер открыл, как и положено французу, парфюмерный магазин и назвал его «Бирото». Подавляющему большинству название это ни о чем не говорило, но тем, кто читал французского писателя Оноре де Бальзака, оно приоткрывало занавесочку таинственности, за которой прятался месье Пьер. «Может быть, он и не француз, может быть, он корсиканец. Это такие французские татары. Разве это важно? Важно то, что, кем бы он ни был, он культурный человек!» – говорили те, кто читал Бальзака, но таких было немного.
Все старожилы Кутумовской в один голос предрекали парфюмерной торговле скорое и сокрушительное банкротство, напоминая о том, что место-де это нехорошее. Хлопок от лопнувшего мыльного пузыря со странным нерусским названием «Бирото» ожидался со дня на день. Унылое выражение на татарском лице «хранцузика» расценивалось как примета скорой кончины. Однако, к недовольству старожилов, месье Пьер не обанкротился. Напротив, торговля его стала процветать, принося довольно большие прибыли, состоящие в основном из тех денег, которые платили за духи, крема, помаду, пудру и прочие хитрости жены тех самых сомневающихся в парфюмерной коммерции старожилов, втихаря от своих мужей бегающие в «Бирото».
«Не иначе как черт на его стороне!» – говорили купцы. Да и как по-другому можно было объяснить хорошую торговлю?
– Месье Пьер что, у себя? – спросил зазывалу Кочкин.
– У себя, где же ему быть-то? – ответил тот и, отступив в сторону, пропустил сыщиков в открытую дверь магазина.
Едва они переступили порог, в нос ударил спрессованный, стоароматный запах, от тесноты резкий, нахальный, впрыгивающий в нос, связывающий дыхание, заставляющий пятиться назад на свежий воздух и в то же время оставаться внутри и вдыхать его.
В магазине полумрак. Духи не любят яркого света. На стенах драпировки черного бархата, на полу ковер, шагов не слышно, ноги ступают как по мху. На невидимых стеклянных полках сотни, может быть, даже тысячи мерцающих флаконов. Внутри этих маленьких хрустальных саркофагиков спят изысканнейшие ароматы (так говорит реклама). Спят до времени, пока осторожные женские руки, может быть, юные, тонкие, колечко с бирюзой, а может быть, и старые, артритные, с вросшими в пальцы перстнями, не откроют залитые воском пробки и не выпустят их на свободу.
Откуда-то из благоухающий темноты вынырнул остроносый приказчик.
– Чего изволите? – Голос вкрадчивый, глухой, точно с той стороны.
Вместо ответа Кочкин ухватил обалдевшего от неожиданности продавца за жилетку и принялся тормошить, крича во всю глотку:
– Ты что же это, мерзавец, обманывать! Да я тебя живьем сожру, да я тебя…
Договорить Кочкину, что именно он еще намерен сотворить с приказчиком, не пришлось, в зале появился месье Пьер. Привлеченный криком, да это и неудивительно, ведь для него кричали, он, осторожно ступая, вышел из-за плюшевой портьеры, будто бы прятался за ней. И произнес всего лишь одно слово, которое было и приветствием, и вопросом:
– Господа!
Владелец «Бирото» действительно мало походил на француза, если не сказать вообще не походил. Возьмем на себя смелость утверждать, что и сходство с корсиканцем у него было небольшим. Месье Пьер был низок ростом, широк в плечах, имел круглое, расклепанное до плоского лицо восточного гостя и живые мазутные глазки.
При появлении хозяина приказчик тотчас же был отпущен Кочкиным на свободу, а сам чиновник особых поручений подступил к французу:
– Месье Пьер?
– Да, а что, собственно…
Хозяину, не успел он договорить, была предъявлена эмалированная бляха, и вперед выступил фон Шпинне. Он сердечно улыбнулся и, не называя себя, тихо сказал:
– А мы к вам за помощью…
– Но позвольте, а как же… – Владелец «Бирото» посмотрел на раскрасневшегося и чуть не плачущего от обиды приказчика.
– Ах, это шутка, приказчиков всегда нужно в строгости держать! Вот вы француз… – Фома Фомич сделал особое ударение на последнем слове, как бы говоря: «Видали мы таких французов!» А месье Пьер при этом на мгновение потупил глаза. – Вот вы француз и, должно быть, не знаете того, что русский человек при всей его фантастической приспособляемости не может жить без строгости. Да, да, он без строгости как рыба без воды – задыхается и протухает, в моральном смысле, разумеется. Вот мы вашего приказчика и постращали, для общей пользы, чтобы знал и чтобы помнил. Надеюсь, вы не возражаете?
– Да нет, – сдержанно произнес месье Пьер. – Шум, знаете ли, мало ли, думаю, что. Так чем могу быть вам полезен?
Судя по всему, владелец «Бирото» гостям был не рад. Держался сухо, в кабинет не приглашал, да сыщики не очень-то и хотели, фальшивый француз им тоже не понравился.
– Собственно, пустяк, даже как-то совестно отрывать вас от дел придания подданным его императорского величества приятных запахов. Но, знаете ли, служба, начальство требует, вот мы и ходим, ноги свои натруждаем, людям мешаем… У нас здесь перчатка, вот взгляните! – И французу была предъявлена черная кружевная перчатка. – Мы думаем, нет особой нужды говорить вам, где она была найдена. Но не буду от вас скрывать, эта перчатка была найдена на месте преступления…
– Ну, перчатка, и что? – Месье Пьер качнулся с каблуков на носки. – Я ведь, как вы, наверное, уже догадались, парфюмер. Перчатки – это, увы, не ко мне. Перчатки – это, прошу прощения, к перчаточнику!
– Да знаем, знаем мы, что вы парфюмер и то, что француз, тоже знаем. Кстати, довольно бойко по-русски говорите, наверное, усердствовали в изучении языка. И то знаем, что с перчатками нужно идти к перчаточнику, только вот не знаем, зачем нам идти к нему?
– Ну, как же, вас ведь интересует перчатка! – холодно заметил месье Пьер.
– Француз, а не понимаешь, – вперед вылез Кочкин, – нас интересует не сама перчатка, а то, какими духами она пахнет.
– Какими духами пахнет перчатка? – переспросил месье Пьер.
Сыщики посмотрели друг на друга, громко рассмеялись и одновременно – голоса их слились в единый трубный глас – прокричали:
– Да! Какими духами пахнет перчатка!
– Значит, я должен ее понюхать? – Месье Пьер хоть и не походил внешностью своею на француза, но обнаруживал какую-то инородническую непонятливость. Одно из двух: он или действительно не понимал, или пытался издеваться над своими непрошеными гостями. Но их это, похоже, не смущало. Ведь и фон Шпинне, и Кочкин
