такой интерес у полиции. Спросите у Клюева.
– Непременно, но боюсь, его ответ, как и открытка, подписанная якобы губернаторшей, не будет являться доказательством. Ведь коробочка с духами была наверняка во что-то завернута, или я не прав?
– Да, я обернула ее в подарочную бумагу.
– Вот видите, в подарочную бумагу, а какого цвета была эта бумага?
– Кажется, красная, – она поискала глазами по кабинету, – где-то оставался клочок. Наверное, выбросила. Нет, нет, я вспомнила, точно красная в беленькую такую полосочку…
– Это скажет и секретарь. Передал графине от вас коробочку, обернутую в красную бумагу. И что это значит?
– Что? – по наивному взгляду Лесавкиной было видно, она действительно не понимает, куда клонит фон Шпинне.
– Это значит, что никто, кроме графини Можайской, не сможет подтвердить факта получения от вас подарка в виде флакона духов «Импрессио». Согласен, она может подтвердить, а может и не подтвердить.
– Зачем вы мне это говорите?
– Затем, чтобы подготовить вас к возможным неприятностям, которые могут произойти.
– Не понимаю вас, какие неприятности, господин… – Она снова забыла имя гостя.
– Фон Шпинне, – подсказал Фома Фомич.
– Какие неприятности, господин фон Шпинне?
– Вас могут обвинить в убийстве.
– Что! – изумленно вскричала Лесавкина. – Я не ослышалась, вы сказали в убийстве?
– Да, я так сказал. И для того, чтобы этого не случилось, вы должны собраться с духом и все-все мне рассказать.
– Помилуйте, что все?
– Кто надоумил вас сделать подарок графине Можайской и почему именно духи «Импрессио»?
– Поверьте мне, – вдова приложила к груди руки, – никто меня не надоумливал, я сама решила преподнести графине подарок. Она молода, красива, к тому же мне говорили, что она просто обожает духи…
– Кто говорил?
– Ну, я не помню…
– Почему «Импрессио»? – без передышки задавал вопросы начальник сыскной.
– Во-первых, они самые дорогие, а во-вторых, меня заверили, что ни у одной дамы в Татаяре еще нет таких духов…
– И кто вас в этом заверил, вы тоже не помните?
– Отчего же, это я хорошо запомнила. Меня в этом заверил месье Пьер, от него же я узнала, что губернаторша обожает духи.
– Итак, посоветовал вам купить духи «Импрессио» месье Пьер?
– Да, он.
– Значит, он знал, что вы покупаете духи для графини Можайской?
– Знал.
– Почему вы решили, что графиня помогла вам?
– Дело мое благополучно разрешилось.
– Понимаю, – кивнул фон Шпинне и поднялся. – Более не буду вас отвлекать, извините за беспокойство. Было очень приятно с вами познакомиться.
Лесавкина молча кивала в ответ. Но уже оказавшись в другой комнате, фон Шпинне раздраженно взмахнул руками и вернулся.
– Совсем забыл вас спросить, уважаемая Марфа Миновна, вы в последнее время ничего не теряли?
– Нет, – ответила вдова.
– Подумайте, может быть, вы теряли перчатки?
– Я летом перчаток не ношу! – резко ответила Лесавкина.
– Я почему спрашиваю, мы нашли перчатки. Женские, ажурные…
– А почему вы решили, что это я их потеряла? – возмущенно бросила вдова.
– Потому, что перчатки пахнут духами «Импрессио», а вы, по словам месье Пьера, который, собственно, и определил этот запах, единственная покупательница этих духов.
– Как я уже сказала, перчаток летом не ношу, а духи даже не распечатывала, но, может быть, перчатки обронила графиня Можайская.
Возвратясь в сыскную, Фома Фомич вызвал к себе Кочкина и рассказал о своей беседе с вдовой сахарозаводчика, а также о том, кто навещал Савотеева, когда он находился на излечении в больнице, а это, кроме матери, была графиня Можайская.
– Получается, наша женщина в черном и есть губернаторша? – спросил Меркурий.
– Мы не можем точно сказать. Единственное, что связывает пассажирку с графиней, это духи «Импрессио»…
– А черное платье? – напомнил Кочкин.
– Нет, – отмахнулся от этого начальник сыскной. – Пока только духи. Да и потом, нужно ведь доказать, что духи, которые купила Лесавкина, попали по назначению и графиня пользовалась ими. Но выяснением этого всего мы займемся позже, а пока нам нужно еще раз съездить на Торфяную.
Глава 29
Пядниковский дом
– Женщина в черном, с большим букетом белых цветов. Такую трудно не заметить, если ты, конечно, не слепой, – сказал Фома Фомич, когда они на следующий день с Кочкиным отыскивали во втором этаже Пядниковского дома каморку квартирной хозяйки.
– Трудно, – поддакнул Меркурий.
– Отчего же в таком случае о ней никто ничего не сказал? Странно, странно.
– Может быть, потому, что ее никто не видел?
Каморка отыскалась в самом конце коридора за фанерной залапанной дверью с безграмотной жестяной табличкой: «Хазяйка». Вместо ручки – согнутый гвоздь. Постучали. Прислушались. В ответ храп. Ударили кулаком, храп только усилился. Тогда Кочкин просто потянул за гвоздь, дверь оказалась незапертой.
Квартира Ниговеловой напоминала возок старьевщика. Чего тут только не было! Но первое, что бросалось в глаза, это огромная железная кровать с коваными спинками. Ее, вне всяких сомнений, изготавливали на заказ, и заказывал кровать какой-нибудь нечаянно разбогатевший мужик, который спустя время разорился. Кровать была продана, прошла многие руки и наконец попала к Ниговеловой. Ремесленники, изготовившие спинки, постарались на славу. Создали небывалой замысловатости узор, где по странной прихоти художника на крученой виноградной лозе рядом с пузатыми винными гроздьями росли еловые шишки. Все было выполнено достаточно натуралистически и по замыслу символизировало единение севера и юга. Единственное, что могло вдохновить на подобное творчество, это неоднократное распитие большого количества дешевых виноградных вин в еловом бору.
После обозрения кровати остальное в квартире Ниговеловой казалось мелким, ничтожным и не заслуживающим внимания. Все эти сундуки и сундучки, этажерки, салфетки, занавесочки, горы несвежей, сваленной в углах одежды, эмалированный таз с мыльной водой, стоящий у самого порога, были всего лишь примитивным дополнением к хозяйкиному ложу.
Сыщики переступили через таз и вошли в комнату.
По сервировке обеденного стола можно было догадаться, что еще недавно хозяйка закусывала.
Кочкин, идя на храп, заглянул за кровать, присвистнул и подозвал фон Шпинне:
– Вы только взгляните, ваше высокоблагородие!
В небольшом промежутке между стеной и кроватью спала хозяйка. Очевидно, ей снился эротический кошмар. Нижняя рубаха была задрана и… впрочем, история наша о другом. Кочкин взял первую попавшуюся под руку тряпку и закрыл срамные места квартирной хозяйки, после чего принялся будить. И способ для этого был выбран самый радикальный. С молчаливого одобрения фон Шпинне Меркурий схватил тот самый таз с мыльной водой, который стоял у порога, и опрокинул на спящую Ниговелову.
Отплевываясь и отфыркиваясь, она выбралась из-за кровати и мутно уставилась на сыщиков.
– Ку-ку! – сказал ей Кочкин и помахал рукой.
– Ничего не понимаю, вы кто? – пьяным голосом спросила Ниговелова, выпячивая потрескавшиеся губы.
– Полиция! – ответил Кочкин. – Нам бы поговорить о жильце о вашем бывшем, об Агафонове, – терпеливо втолковывал ей Меркурий. – Агафонов, художник, комнату у вас снимал, припоминаете?
– Агафонов, какой Агафонов?
– Убиенный тобой Агафонов! – выходя из себя, прокричал Кочкин, в одно мгновение переродившись из весельчака-затейника в злюку.
Может быть, слова, а может, тон, которым они были сказаны, произвели отрезвляющее действие. Взгляд ее, полный пьяной тоски, становился все более и более осмысленным. Сыщиков она, судя по всему, уже различала как два устойчивых объекта, но еще не узнавала.
– А вы кто? Ничего не понимаю!
– Черт с ней! – сказал фон Шпинне. – Пусть приходит в себя, а мы пока еще раз осмотрим комнату Агафонова.
– А я ее уже сдала! Тама у меня уже человек живет! – неожиданно здраво заговорила Ниговелова.
Сыщики обернулись. Фома Фомич расплылся в улыбке и проговорил, меняя улыбку на грустное выражение лица:
– Беда-то какая приключилась с вашим жильцом Агафоновым! Очень, очень жаль!
– Да так ему, врагу, и надо! За квартиру с января не платил, гад! – мрачно сказала женщина.
– Отчего же вы не отказали ему от места?
– По доброте своей! У меня через эту доброту мою одни убытки. Одни убытки…
– Так что же, выходит, у вас с Агафоновым было не все ладно? – спросил вкрадчивым голосом Фома Фомич.
– У нас с Агафоновым ничего не было! Мы себя в строгости держим, не то что некоторые…
– Да уж, добрая, – сказал Кочкин, – такая человека удавит и не сморщится. Он ей за квартиру вовремя не внесет, она ему шнурок на шею, пока тот спит. А то еще хуже, ложку наточит, да ложкой
