– Слушай, Серый, а почему Копиш?
– Да в детстве так прозвали. Идём в кино, а денег всегда не хватает. Я смотрю по обочине – может, хоть десюнчик где-то завалялся, ну и шутят по-дурацки: что, копишь? Копишь? Вот и пошло… – Копиш что-то лениво вырисовывает на картонке, перебирая какие-то цифры. Геныч заглядывает к нему:
– Что высчитываешь?
– Да вот, – Копиш как-то странно усмехается – Похоже, я рекорд по централу поставил: за полтора года двести восемьдесят восемь суток в трюме… Суки красные, вот им не живется…
Геныч, самый правильный из нас, самый спокойный, признает, сочувственно вздыхая: – Да уж… Ничего себе рекорд, абсолютный… Видно сломать хотят…
– И ведь было бы за что, ни за хрен собачий. Ты прав – сказали ломать, и будут ломать, – Копиш бросил картонку с цифрами.
Телевизор приглушён ради спящих, там идёт какой-то долгий пейзаж, с американским мелким дождиком (предел голливудской тоски). Гена, прислушавшись, и как бы не веря своим ушам, произносит. – Плачет кто-то…
Копиш тоже слышит. – Да, слушай, точно. Вроде на долине…
Геныч встает, идет на долину, достает чопик – точно, кто-то недалеко плачет, и это явно не телевизор. Геныч окликает в долину, осторожно, чтоб не спугнуть: – Эй, кто там, что случилось?
Голос, женский, пока не понятно откуда. – Это я-а-а-а…
– Кто я? – Геныч делает жест рукой из-за парапета, чтоб все умолкли. Копиш толкает Васю, телеманьяка – Ну, что сидим? Телик убей!
Пока Вася выключает звук, Геныч налаживает связь:
– Тебя как зовут? Ты где? Сколько вас там?
– Алена-а-а-а… Мы тут с одной бабушкой сидим, вдвоем…
– Слышь, Алёна, вы в какой хате?
– Мы не в хате, мы в камере…
– В камере, какой номер?
– Сейчас спрошу… – видать, пошла у бабушки спрашивать (пропитая женщина без возраста, по 111-ой, сожителю ножом…) Алена возвращается обратно, уже приободряясь:
– Мы в такой-то…
– Слушай, Алена, не уходи. Сейчас посовещаемся, – Геныч приглашает Копиша, изведавшего не только трюмы, но и весь централ – которого и звать не надо – он уже здесь, уже вспоминает, кто с кем ловится, кто как расположен – губерния, больничка, трюма… Копиш говорит быстро, без скидок на эмоции, впечатывая мысли и действия: – Так, молчи. Сейчас тебе тропинку из семь два поставят.
– Какую тропинку-у-у?
– Не реви, курятина (это тихо, вполголоса, чтоб Алена не слышала). Нитку с мылом тебе сверху спустят. Делай удочку и лови.
– Удочку-у-у… А-а-а-а, какую удочку-у-у, – опять истерика, слезы, сопли, страх, паника – весь женский набор на все случаи жизни – что за рулем иномарки, потерявшей управление на гололёде, что в тюрьме…
– Вот дичь, – хладнокровно комментирует Копиш. – Ну как же изменился преступный мир!..
Это точно – какие уж тут преступники – большинство просто жертвы русской рулетки – кому золотая клетка на Рублевке, а кому и "зеро" – северное низкое небо в клеточку.
– Все, успокоилась? – дождался Копиш конца рёва. – Так, теперь берёшь газетку. Газетка есть?
– Есть. "Комсомолка" пойдет?
– Берешь. По диагонали скручиваешь, чтоб было жестко. Поняла?
– Да.
– Мыло, надеюсь, есть. Мылом намажь один конец, и так же ещё газетку сверни. Потом вставляешь одну в другую. Телескоп видела, как выдвигается? И некоторое время надо подождать, пусть схватится, – видать бабулька у неё тоже ожила, что-то, видимо соображает, вспоминает, подсказывает – шёпот, шорох.
– Дальше что? – голос у Алены уже бодрый, звонкий.
– Делаешь крючок на конце, чтобы тропинку затянуть.
– Может, тряпочку красную привязать, чтоб наше окошечко видно было лучше? – начинает что-то изобретать Аленка.
– Ален, – Копиш непреклонен и деловит, – ничего не надо. Делай крючок, загибай кончик, и закрепи. Полиэтиленом оберни и поплавь на спичках.
– Ага! Все! – бодро докладывает Аленка.
– Цепляй там нитку, осторожно. Видишь?
– Вижу!
– Тяни аккуратно, не рви только.
– Ой! Не тянется…
– Стой! Подожди. Сейчас цинканем…
– Что-что?
– Сообщим куда надо. Жди, не волнуйся… – Копиш с Генычем суетятся, связываются с кем-то – дело-то настолько свежее, пахнущее семьей, ароматом женской молодой звонкой жизни, тонким теплом – даже не опишешь чем, воздушным, оглушительно-прекрасным, вызывающим немой восторг, остановку дыхания в груди, замирание измученного сердца – невыразимую гамму чувств, от нежности до рыцарского порыва. Геныч, можно сказать, самый семейный из нас, постоянно живущий на этой волне – как там моя, что она там, где, и Копиш – полная противоположность – тем не менее почти без слов, не договариваясь, вместе варят восхитительное блюдо, пищу для чьей-то изголодавшейся в одиночестве души – дорогу, дорогу жизни, связь через нитку, прочнее, чем многое в этом мире.
Через несколько минут они уже опять вновь командуют ей:
– Алена, слышишь? Теперь осторожно тяни, пойдёт нитка потолще. Это контролька, поняла?
– Да, тяну. Ой!.. Да, пошла потолще. Ничего, что она другого цвета?
– Нормально. Тяни дальше, до талово, не рви, но настойчиво. Так. Тянешь?
– Да. Толстенькая идет.
– Это конь.
– Что-что, конь?
– Да, конь, потом объясним. Видишь, там бумажка привязана?
– Вижу. Беру в руку. Что дальше?
– Запомни, как она крепится. Узел потом сможешь так же завязать?
– Узел? Постараюсь.
– Всё. Читай внимательно. Там инструкции. Ручка, бумага, есть?
– Есть, есть.
– Тогда пиши – что с тобой, откуда ты. Кратко. Не стенгазету. И сверху напиши – "в хату такую-то, Копишу и Гене" Поняла?
– Всё, делаю.
– Уф…
Потом уже загнали этой Алене и арахиса в сахаре, и брусочки сыра, и ломтики разрезанной по размеру решки колбасы, и прочего, чего только можно было достать ночью в тюрьме…
И главное, конечно, писем и предложений – как раз не от Геныча с Копишем – как познакомиться, да то, да сё… И Безик тоже вскочил, и попытался перехватить инициативу: "Алена, что за имя? Может, ты Елена Прекрасная, названная так в честь древнегреческой красавицы? Я тебя не видел, но по голосу представляю себе твои прекрасные глаза…" И она отвечала: "… Я всегда рада знакомству. Я девушка весёлая, но многие вещи не знаю, как и сказать. Лучше я буду отвечать на ваши вопросы, загадочный Ю.Б. (Юрий? А что такое Б.?) И кстати, насчет мисс я или миссис – это что значит, что я замужем или нет? Я скажу так – в моей недолгой двадцатилетней жизни были разные моменты, но я как скромный цветок, возможно, незабудка – храню молча то, что видела…"
И так далее, и так далее… Иногда и беззвёздная, безлунная чернильная ночь может быть освещена одним маленьким росчерком чьей-то горящей судьбы, которую язык не повернется назвать падающей звездой.
# 10. Красные и черные.
Нашу хату раскидали. Часть контингента тусанули в другую камеру, а многих, кто уже получил срока – разбросали по осужденкам – строгой, общей, поселковой. Уменя уже есть 1,5 года поселка, и, несмотря на новую раскрутку, меня подняли в поселковую, где я поначалу чуть не обомлел – куда я попал, на малолетку? в дурку? в проходной двор? Большая часть контингента – сплошные Лехи с Аблакатами. Васька, которому едва исполнилось 18 – выглядит еле на 14 – тоньше сигареты, которая по-взрослому торчит из его подростковых губ каждые четверть часа, хотя все его гоняют – за кашель, за курение, за то, что мало ест и предпочитает чай с "чис-кейком" (чисовским серым хлебом), крошащимся при одном прикосновении. Год посёлка за то, что пытался уволочь у барыги 20 литров "Трои" и поесть.
Пройдёт не одна неделя, пока я вкушу все "прелести" поселковой осужденки, а пока, после предыдущей квартиры "детей солнца", строгих подследственных – это действительно помесь детского сада, даже ясельной группы, дурдома, карантина для бичей, получающих по месяцу, по 15 суток, – скороварка, полученная путём частичного сложения всех этих ингредиентов, и выплёвывающая то и дело партии на этапы, несмотря ни на что, ни на какие смешные срока – три месяца, два месяца двадцать дней, двенадцать суток – что как говорится, на одной ноге…
Это обычная практика здесь, особенно во вторник, в день хозяина, осматривающего с утра владения – раскидывать хаты – рвать устоявшиеся связи – одна из комбинаций, один из ходов в бесконечной пока что русской партии, где выступают с двух сторон два мира, две идеи – красная и черная.
Красная идея пытается разбить черных (или делает вид, что занята этим), хотя бы если и не победить, так нанести максимальный урон, прикрываясь в своих военных действиях оправданием в виде общественной морали, законом, который якобы превыше всего. А черная идея, делая своё дело, отвечает обычным наплевательским презрением к красным, к привычным их тупым ударам.
Большинство из заехавших сюда находятся на периферии этой войны, обычные пацаны, вовсе не идейные, не солдаты этой зарубы, а только строительный материал, чернозём – ну, буцкнут их пару раз в дежурке и на ИВСе, тут же подсунут чисовского адвоката, припугнут ещё, что и девушку его сейчас посадят (намекая, на то, что многое ей здесь не понравится), подпишет он явку, осудится особым порядком – и в пекло, и готов арестант. Он и красным-то не сильно интересен. Таких ломают, как спички, пачками отправляя обучаться премудростям: это черти спят, а арестант отдыхает…
