– Ну что, как дела? Что нового?
И этот тоже попал в день сурка. В дурке доктора заражаются от пациентов – глотают на ночь колёса – соники, колют друг другу укольчики "от нервов" – короче, как говорится, сидят на "одиннадцатом номере"… И здесь у охранников – тоже самое, заразные болезни, только посерьезнее: та же клетка, что у нас – у коридорных и в душе, и в голове… Кто из нас сидит? И кто свободен?
– Да вроде всё по-старому, – говорю я. – Кто страну разворовывал – продолжает. Наверное, ещё не всё продано. Кто перцем банчит по-крупному – то же самое. А здесь вот мы… И вы…
– Ну, да… Ну, да… Что же делать, – грустно соглашается он.
– Пойдём пока, раз нечего делать. По крайней мере – мы придём к власти – этого безика не будет. Да и милиции тоже не будет…
– А и правильно, зачем она нужна…
Организм тюрьмы потихоньку, но верно, переваривает тысячи человеческих судеб, и арестантских, и милицейских – и выплёвывает: кого на волю, кого в лагеря или посёлки, малолетки или крытки, а кого и дальше вниз-вверх по служебной лестнице, оставляя следы в душах и головах каждого. Женщины, малолетки (одних "Малых" на централе несколько, может и десятки, а на лагерях – сотни), люди, шерсть, осужденки строгие, поселковые, больничка, подследственные (строгие отдельно; 228-я, наркотики – отдельно), тубики и вичевые, трюмы-изоляторы, баландёры – всё это большое хозяйство требует иного взаимоотношения "красных и черных". И зачастую здесь всё наоборот: стараются тех, кого общество окрестило "закоренелыми" преступниками, прошедших многое, элиту, короче не по объявлению набранных – распределить на все людские хаты. В этом есть свой простой резон – кто ещё будет работать с вновь прибывшими? А смотрящие и поговорят, до тонкостей разберутся – кого как назвать, кого может по ошибке не туда закинули – кто из шерсти, а кто и обиженный…
Дверь камеры за вновь прибывшим захлопывается – и он уже сразу должен определиться, всё ли у него по жизни было ровно. Не было ли чего, гадского, блядского… Естественный тюремный отбор, лекарство от беспредела и хаоса, и одновременно, инициация новых потенциальных солдат столетней, неутихающей войны… Малолетки по понятной (и убогой) мысли закона, содержатся отдельно, отрезаны от остальных (но только не для тюрьмы, не для зеков – дорога на малолетку есть почти всегда) – чтобы варились в собственном котле, чтоб не старались идти по "кривой". И зачастую это гораздо хуже, чем если бы просто сидели бы они со всеми, да мыли полы:
"В такой-то хате (на малолетке) за халатное отношение к "Д" (дороге) был опущен такой-то…" – по незнанию взяли и сделали первое, что пришло на ум. Нет, чтоб просто пару раз прорезать по чеклажке. Слышали звон, да не знают, где он… Слышали, что за это наказывают, да и порешили по-своему. Их пытаются вразумить: "Зачем же так сразу. Вы что там охренели?" – разбирая дело, отписывают им, что так не надо было делать. Ответ действием не замедлил ждать: "В той же хате, за то, что поступил по безику и опустил такого-то, опущен такой-то…"
Хоть стой, хоть падай, разбирая плоды, взращенные нынешним законом. На малолетних зонах – ещё сложнее. Там выжить месяц – это как несколько лет лагеря, а иногда даже на сколько ни умножай – всё равно не получится. Из ста безумных дней не склеить одного нормального.
Каких там только нет мастей – количество может зашкаливать за сотню: много спишь – "бизон", "бандерлог"; прошёлся босиком, без тапочек, по полу – "пешеход"; когда сидел на долине и пролетел вертолёт – изволь там и оставаться, пока не пролетит второй; кто-то провёл пальцами по глазам, "загасил" – бегай за ним хоть весь день: "разгаси! разгаси!"; что уже говорить, если капнет слюна или зубная паста на одежду, и не дай Бог! – случайно брызнет капля с долины – замордуют; "кондиционер" втягивает испорченный воздух и бежит на решку – выпускать дыхание…
Вариантов – сотни. На взрослой зоне эти масти в расчет в основном не идут – там делают скидку на неразумность, кроме, конечно, особо тяжких мастей, когда человек законтачился по полной – не отмоешь. Иногда это способ избавиться от сильного конкурента, иногда способ перераспределить от богатеньких их передачки, которыми они похрумкивают под одеялами, иногда возможность получить некоторые, имеющиеся и там, блага.
Мишаня, вспоминая о малолетке с содроганием (как практически все), не мог не отозваться с некоторой долей уважения о тогдашнем хозяине зоны, который мог даже "поляну накрыть", вызвать его и ещё парочку-троечку парней с Севера, из Коми, которые, появившись на зоне – навели хоть какой-то порядок и некоторое умиротворение в этом дичайшем хаосе. Как графитовые стержни в ядерном реакторе. Только человеческий кошмар и хаос гораздо менее управляем – здесь сильные и крепкие за одну ночь могут скатиться на самый низ "мастёвой пирамиды", приводя к очередной жестокосердной власти очередных наиболее безжалостных малолетних временщиков (способов – сотни: чуть стемнеет, закатать в одеяло, и делай что хочешь…). Северяне с Мишаней хоть как-то, врезавшись в это дикое с любых точек зрения, хоть физической, хоть психологической, чернобыльское, хиросимовское безумие – принесли с собой традиции северных лагерей и сплоченности – хоть на несколько месяцев дали вздохнуть не только воспитателям (о них – какая может быть забота у детей) – нет, тем, кто остался один на один с такими же как они, брошенных заживо в ад.
Волчара, Мишаня, Хмурый, Безик, Амбалик, и многие другие, прошедшие все круги малолетней преисподней (воображение Данте по сравнению с их реальностью, отдыхает) – что им приготовил "цивилизованный мир"? Что им, пробравшимся военными тропами ежедневного, ежеминутного боя, ежечасного бытия начеку, на фоксе, уготовало общество ВТО и рынка? Мир фантиков и неоновых реклам – что может дать душе? Душе, балансировавшей на смертельном лезвии. Что они всё ещё живы – вообще чудо. Что не омертвели души, которые загоняют в те же окопы – три года, шесть лет – вдвойне чудо. По ним проехал бездушный красный танк, засыпал землёй – выбирайтесь, как можете… – и они откопались, отжились, не умерли, как ни хотела бы того система, пославшая их души в газовые камеры современной малолетки.
История Амбалика вообще уникальна. Его взяли в четырнадцать лет, через две недели после начала его десятого в жизни учебного года. Взяли прямо в классе. Пришли, и застегнули наручники на запястьях сзади – на глазах у всей школы. И повели куда-то. Та, которая потом родит ему троих детей, подруга сестры – этого даже не видела.
С тех пор – шестнадцать лет лагерей, с перерывами на несколько дней свободы. Но это не удивительно – удивительно другое: несмотря ни на что Амба Ставропольский, Саня-Амбалик – человек счастливый (как предсказала ему прабабушка: этот много испытает, но будет из всей семьи самый счастливый), человек женатый, семейный: трое сыновей – шесть, восемь и десять лет – которых он заделал на коротюсеньких лагерных свиданках от той, что вдруг открылась ему, что готова и ждать его и воспитывать этих сорванцов, и терпеть ещё многое (это ещё не все – у Амбалика есть ещё и дочка, девять лет, которая навещает бабушку с тремя братьями, и те её пасут и оберегают, как сестру и как принцессу) – что может вытерпеть русская женщина?
К Амбалику приехал отец на свиданку. Тщедушный, на полторы головы ниже, пожилой человек. И ругается:
– Давай, сына, пора остепениться. У тебя всё-таки семья, дети. Хватит тут по зонам, пересылками…
Амба, на воле послушный мнению старших, отца в первую очередь, здесь, чувствуя границу, грань, что папик его не достанет через стекло, через телефонную трубку, обрывает его бегущую назидательную строку:
– Стоп, стоп. Давай не будем. А ты сам-то о чём думал, когда мамка нас троих тянула? А ты двадцать шесть лет всё по зонам, всё по пересылкам, по этапам… Ничего не попутал, папа?
Отец умолк. Давится слезой, а сказать нечего – правда. Но и сердце уже не то, не жесткое, мягкое, как у ребёнка – жжёт, давит в груди. Молчит, тянет валидол из кармана, вздыхает, только смотрит умоляюще, что Амбалик одумается, но тот непреклонен:
– Стоп, давай о другом… Как мамка? – на эту тему выписывает стопари по полной. Некоторое время после Амба даже скидывал звонок, если высвечивался папкин номер. Но потом тот всё равно добился своего, отобрав сотовый у мамки, когда она звонила Амбалику (а чем ты сможешь победить отцовское сердце?):
– Ну всё, Саш, хорош. Не сердись. Я это, я, папка твой. Ну, у нас всё хорошо. Твои были на каникулах. Старший всё на лошади катается, или на плоту по пруду. Удочки я им сделал по руке, из лозы. Графитовые-то, нынешние, не нравятся мне, в руку не ложатся. Средний – с ним, как пришитый, или с бабкой-то поросят кормить ходит, то гусей… А младший – угадай в кого? Даю по сотке на конфет-манфет, младший – сразу наводит движуху: давайте, скинемся, купим что-нибудь Лизке… Лизавета, кстати, тоже неделю пробыла (совсем вытянулась за несколько месяцев)… Да, даю по сотке. Младший: хотите, у вас будут лежать? не хотите? Эти простодырые – всё ему отдают, а он – то в игровые автоматы просадит, то Лизку на такси прокатит до города и обратно, то ещё куда денет… Приезжай, давай, не сердись на отца. Мне ведь уже шестьдесят скоро, не забыл?
