Когда Серега взял «Иж-Юпитер», мы поехали на Обь. Я помню большой теплый бензобак этого мотоцикла с пластиковыми панелями для коленок по бокам. Байк был салатового окраса, выглядел огромным. Голов хотел обкатать обновку.
До спортивной базы, где Иветта жила со своей подругой, было километров пятьдесят. Мы добрались до места минут за сорок. Ночевали в палатке. Иветта приходила ко мне полежать, но потом ушла. Она была в синих спортивных трико, которые делали ее необыкновенно нежной на ощупь. Голов выходил на полчаса из палатки и над нами не подшучивал. К любви деревенские относились с уважением. Он даже похвалил ее глаза, назвав их задумчивыми.
Иветте, напротив, мой друг не понравился. В ней кипел социальный снобизм, она презирала его одежду. Голов одевался по блатной моде того времени. Широкие клешеные брюки, заправленные в обрезанные резиновые сапоги, яркая рубашка с большим воротником, отложенным поверх пиджака. Если воротник забирался под пиджак, Серега регулярно расправлял его и выставлял наружу. Носил крест на черном гайтане. От рабоче-крестьянского загара, черноты ногтей и зловещего шрама гайтан казался грязным.
Наутро поехали втроем кататься на лодке. Нас снесло вниз по течению и прибило к прибрежному бугорку. Вонь от разложения какого-то мертвого животного стояла над всей округой. Иветта брезгливо сморщилась. Голов улыбнулся. За кустами возвышалась огромная коровья туша, изъеденная трупоедами.
– Куда ты меня привез? – заорала Иветта. – Что это такое?
Я сказал, что мы с Головым хотим набрать опарышей для рыбалки.
На обратном пути Голов высказался.
– Капризная, – сказал он. – Хочет, чтоб ей все служили. С такими трудно.
Я вспоминал его, когда меня отмочалили в спортивном лагере чуваки с Зональной. Отделался разбитым лицом и ссадинами на запястьях. Мы выиграли у кого-то не того. Вечером у лестницы, ведущей из столовой, меня ждала компания.
– Это ты сегодня стоял под сеткой?
– Иногда…
– Ты пять раз, сука, скинул на третью!
– Я и на вторую скидывал…
Наш тренер поймал обидчиков, привязал их к стульям и во время воспитательной беседы кидал им по очереди в морду обмотанный изолентой спичечный коробок с песком. Меня зачем-то посадили рядом, чтобы я созерцал расправу. Я не испытывал никаких чувств. Я думал, что проще позвать ребят со Степановки, и мы бы сами разобрались.
3
Когда мы увиделись снова, я уже окончил первый курс универа. Отдыхал в студенческом лагере на Оби. Школьные разборки казались детским лепетом. Коллективное животное, я был в коллективе. Пользовался в этом коллективе популярностью.
Серега приехал к нам на кроссовом мотоцикле «КР» с пятисоткубовым двигателем. Шикарный такой драндулет. Брутальный контур, громыхающий мотор, шины с глубоким рисунком протектора, походящие на ботинки «Мембрана». Голов стал мотогонщиком. Участвовал в кроссах по пересеченной местности, получал вымпелы и медали.
В тот день было закрытие сезона. Торжественная линейка. Прощальный костер. Конкурс самодеятельной песни. Кроме Голова ко мне приехали на украденном мотороллере Штерн и Лапин. Все думали, где добыть самогона. Пошли со Штерном в деревню, обошли с десяток дворов, но ничего не нашли. Люди с опаской поглядывали на нас: то ли получили указания от начальства, то ли проявляли гражданскую бдительность.
Мы сели на лавочке у местного клуба, наблюдая, как трахаются свиньи. Ранее видеть такое нам не доводилось. Умиляло бессмысленное выражение их морд, неприятные звуки, в которых невозможно было услышать ни сладострастия, ни порыва. Собаки и лошади делают это красивее. Мы курили и комментировали происходящее.
– Нравится? – самодовольно спросил нас потный подвыпивший мужик, выскользнувший из подворотни. – По рублю с рыла за концертную программу!
– Мы сейчас привлечем тебя за распространение порнографии.
Мужик не унимался:
– Эстонский беконный ландрас. Лучший осеменитель в районе!
– Слушай, Ландрас, а самогон у тебя есть?
Мужик опять удивился. На его лице читалось, что такие вещи мы должны знать по-всякому.
Мы развели огонь на берегу реки под обрывом с черными глазницами стрижиных гнезд. Всю ночь пили горилку, которую называли теперь «Ландрас». Напиток действовал отменно. Настоян на кедровых орехах. По цвету типа коньяк.
К нам присоединились две девушки с экономического факультета. Голов привез нескольких осетров в картонной коробке. Они были переложены крапивой и еще дышали. Мы ели их сырыми, обмакнув в уксус, посыпав перцем и обкурив сигаретами «Космос».
Ночью похолодало. С реки задул отрезвляющий ветер. Мы шли с Серегой вдоль береговой линии, когда он сказал вдруг со сладостью в голосе:
– Свободен. Я свободен, бляха-муха.
Оказалось, он отсидел год за кражу со взломом в составе организованной группы. Украли переносной магнитофон «Романтик». Один на пять человек.
Вскоре Серега умотал куда-то на мотоцикле с одной из девушек. К костру вернулись под утро. Они шли с Маргаритой обнимаясь, смотрелись восторженно и влюбленно. Провожая Серегу, девушка плакала. Он держался, но нервно отводил руку в сторону, словно танцует старинный танец. На рассвете его лицо стало совсем цыганским. К десяти утра ему нужно было в город.
Серега разбился через полчаса, на подъезде к мосту через Томь, напротив поста ГАИ. Я успокаивал себя, что в этой жизни я успел покататься на всех его мотоциклах. Во время нашего последнего разговора он сказал мне, что постоянно видит во сне высокий кувшин, который качается на столе, будто перед землетрясением. Серега сказал, что никогда не видел таких высоких кувшинов ни дома, ни в городе, ни на зоне.
Валерия
Мы лежали по разные стороны Гудзона в квартирах одинаковой площади, голодали и страдали.
– Эй, – говорил дядя Вова с Мортон-стрит в Манхэттене.
– Ой, – отвечал я с Варик-стрит в Джерси-Сити.
Вчера у нас случилась интеллектуальная пьянка с двумя книжниками. Один был когда-то секретарем Солженицына и через пару месяцев умер от рака желудка. Другой издавал литературный журнал и вскоре повесился согласно продуманному плану.
– Что ты вчера вытворял с Танечкой Вурм? – спрашивал дядя Вова и нервно смеялся. – Скоро нас перестанут пускать в русские рестораны.
– Хотел развлечь посетителей, – отвечал я, хотя ничего не помнил.
Дядя Вова по-взрослому вздыхал. В ресторане «Anyway» я водил по залу нетрезвую пожилую женщину на ремне от своих брюк. Она ходила на четвереньках. Типа «мы с Мухтаром на границе». Очень смешно. Женщина была в коротком вязаном платье с затяжками и колготках телесного цвета. Публику мы потрясли, но и покоробили.
– В молодости она работала в цирке, – добавил дядя Вова. – Вы нашли друг друга.
Я вышел на торговую площадь, купил коробку пива и круг пиццы, обманув пуэрториканского мальчика на шесть долларов. Стыдно не было. В его возрасте меня тоже обманывали.
На другом берегу Гудзона шел дождь. Я спрятался под зонтик незнакомой, но вежливой старухи, доковылял по Хадсон до перекрестка с Мортон-стрит. С трудом дозвонился, поднялся и обнаружил, что в доме ничего не изменилось. Книги, письменный стол, торшер, портреты. Кем-то тщательно поддерживаемая чистота.
– Я люблю тебя, – говорил дядя Вова в телефон неизвестному мне объекту. – У нас тут вчера был один историк. Написал Солженицыну «Красное колесо». Я переписываю. Плевая работа.
Я поставил пиво на стол.
В коридоре появился хозяйский кот: толстый, самоуверенный кастрат. Дядя Вова приезжал его кормить. Игнорируя мои заискивания, кот прошел на кухню и удалился сквозь форточку. На свежем воздухе его ждало целое семейство кошачьих.
Мы жили нелепой, но насыщенной жизнью. Злоупотребляли всем, чем могли. Я был безответно влюблен в дочку одного прозаика, чем немало озадачивал друзей, поскольку в городе было полно благосклонных женщин. Я делал это, чтоб жизнь не казалась мне сахаром. Преодолевал трудности. Дядя Вова занимался чем-то подобным. Нас почему-то считали клубом самоубийц. Ошибались. Мы собирались жить долго и счастливо.
– Я обожаю тебя, – продолжал витийствовать по телефону дядя Вова. – Это еще лучше, чем люблю.
В ответ раздался немолодой уже смех. После книжников оставались низкопробные напитки. Маячили в памяти их лица. Могли бы купить что-нибудь получше, думал я. Как это можно дожить до старости и пить только «Христианских братьев»?
Я вернулся на Варик-стрит, добравшись до метро под зонтом очередной вежливой старухи. Дома было душно и темно. Пересел к вентилятору, но от него лучше не стало. Позвонил Валерии. Ее телефон дала мне моя несбыточная любовь на случай, если я буду в Санкт-Петербурге. Она сказала, что Валерия интересуется настоящей поэзией.
– Целую ваши гениталии, – начал я беседу, употребляя нецензурно откровенные выражения. – Я обожаю вас, а это еще лучше, чем люблю. У нас тут был вчера один мужик. Написал Шолохову «Тихий Дон». Я редактирую. Плевая работа.
