Люби меня, любовь моя, укрой надежным сводом своей широкой спины, сильными опорами локтей, шелковой гладью груди, качающейся надо мною в солнечных бликах утра. Прекрасен возлюбленный мой в моих объятиях, тяжел и сладок его язык у меня во рту. Руки его — головокружение, губы его — забытье. Из горной породы вырастают его колени, мощный пульс земли стучит в его бедрах, лава клокочет в твердом его животе, врываясь в меня горячим потоком, взрываясь во мне мукой, слаще которой нету…
Они засыпают в своем овражке, все так же нос к носу, губы к губам, смешав дыхание, сцепив руки, сплетясь ногами, чтобы не разлучаться даже во сне, чтобы не пришлось, проснувшись, чересчур долго искать друг друга. Они спят, просыпаются, любят и снова засыпают, счастливые этой замечательной последовательностью, несчастные оттого, что она невозможна навечно, да что там навечно — невозможна надолго, даже на день — несчастные оттого, что рано или поздно придется оторваться от губ, расцепить руки, расплести тугие лианы голеней и бедер. Прощайтесь, возлюбленные — война уже дышит за вашими плечами, чувствуете ее зловонное дыхание?.. уже сопит невдалеке и каплет ядовитой слюною голодная смерть… Прощайтесь навсегда, прячьте подальше в потаенный уголок сердца надежду на новую встречу, потому что каждая встреча — подарок, неимоверное сбывшееся счастье в почерневшем от страдания мире. Так что радуйтесь этому подарку, своему невероятному везению — ведь многим другим не досталось ничего, даже самых малых крошек от вашего роскошного пиршества.
— Куда мы идем, Габо? — спрашивает Энджи. Они сидят на краю своего овражка. Солнце уже давно клонится к закату. Вечер.
— Не знаю, — отвечает Габриэль. — Я еще не решил.
Это первые слова, которыми они обмениваются с тех пор, как заползли в свою берлогу, если, конечно, не считать любовного шепота, но его и не надо считать, потому что любовный шепот — это никакие не слова, это всего лишь продолжение ласки. А слова — это совсем другое, то, что относится к враждебному миру, тому, что выгнал их сначала из дому, а теперь из берлоги, из той чудесной страны на двоих, где прекрасно обходятся без всяких слов, где губы и язык имеют совсем иное, правильное назначение.
Но как ни крути, а прожить в этой чудесной стране безвылазно не удавалось еще никому. Сначала мир попробовал выкурить их из овражка голодом, а когда не получилось, подогнал небольшую, но назойливую дождевую тучку. Пришлось вылезать. Все так же молча Энджи достала еду, и они поели, не отрывая глаз друг от друга и играя в особую игру случайных касаний, знакомую всем истинно влюбленным. Молчание тоже было игрой, но не только — инстинктивно они старались оттянуть свое возвращение к отвратительной реальности, все настойчивее и настойчивее постукивающей их по плечу. Еще четверть часа… еще пять минуток… еще чуть-чуть. Энджи нарушила молчание первой. Не потому что не выдержала — ее бы воля, они так бы и немотствовали до конца дней — а потому, что так было легче для Габо. Мужчины не любят сдаваться.
— Да, ты права, надо об этом хорошенько подумать, — говорит Габриэль. — Мы не сможем жить в лесу. Если бы еще летом, а то ведь зима на подходе…
Энджи прижимается к его плечу. Вот и хорошо. Потому что она уже все обдумала.
— Знаешь, Габо, у меня есть родственники в Зенице. Родная тетка… — Энджи неожиданно фыркает. — Одно слово что тетка, а так мы с ней почти ровесницы — она всего-то на три года и старше. Считай, подружка. Они тоже белыми цыганами сказались. Там и спрятаться можно. Как ты думаешь?
— Ну что ж… — кивает Габо. — Это, пожалуй, подойдет. До Зеницы недалеко, за ночь доберемся.
Он берет карабин, кладет его на колени и начинает оглядывать и ощупывать, будто знакомясь: оттягивает затвор, передвигает рычажок предохранителя. Энджи усмехается про себя — пусть поиграет. Мужчины любят такие игрушки, на то они и мужчины.
— Из тебя получится отличный цыган, — говорит она, потягиваясь. — Мы с теткой научим тебя всему, не волнуйся. А пока не научишься, будем прятаться. Нам ведь не привыкать прятаться, правда, любимый?
Габриэль молчит, и есть в этом молчании что-то странное, что-то чужое и неприятное.
— Габо?.. — Энджи трогает его за плечо. — Ты меня слышишь, Габо?
— Слышу… — отвечает он, возясь со своим карабином. — Конечно, слышу. Только я больше не буду прятаться.
— Это как же? — растерянно спрашивает она.
— Да вот так. Отведу тебя в Зеницу… — Он замолкает, будто собираясь с духом, но она понимает все сразу, без слов.
— Нет, — говорит она дрожащим голосом. — Я с тобой. Я тебя не отпущу, слышишь? Ты мой, понял? Ты принадлежишь мне, понял? Это я тебя родила заново! Ты никуда не уйдешь, слышишь?
— Энджи, любимая… — Сколько чужой, незнакомой твердости в этой ласковой интонации! — Энджи, мы не сможем прятаться все время, как ты не понимаешь? Они придут убивать нас, рано или поздно. Они всегда возвращаются.
— Нет! — кричит она, пытаясь криком пробить его непонятную, необъяснимую отчужденность. — Мы можем! Мы с тобой прятались целый месяц, даже больше. Почему нельзя делать это и дальше — полгода, год, сколько понадобится? Почему? Мы просто будем осторожнее, вот и все. Мой отец… ты его знал — Симон… он говорил, что люди в этих местах делятся на тех, кто убивает, и тех, кто прячется. Ты хочешь убивать? Зачем? Неужели тебе плохо со мной?
— Твой отец не смог спрятаться, Энджи. И твои братья тоже. — Габриэль поднимает голову, и она видит в его незнакомых глазах какой-то странный тусклый огонь. Это смерть… смерть поселилась там… будь ты проклята, ненасытная, подлая тварь!
— И мои братья, Барух и Горан. И родители. Их убили деревянными молотками. Поставили в реку и убили, одним ударом на каждого. Ты видела, как раскалывают деревянным молотком голову твоей матери, Энджи? У моих родителей даже нет могилы — река унесла их вниз по течению вместе с остальными. Я не буду рассказывать тебе, что сделали с моими сестрами, потому что этого не рассказать.
— Я знаю… — говорит она тихо. — У меня тоже были сестры.
Они молчат, сидя на краю своего овражка, но это уже другое молчание, совсем не похожее на то, прежнее. Габриэль продолжает возиться с карабином, а глаза его сухи и горячи, как пустыня.
— Их надо убивать, Энджи. Прятаться от них бесполезно. Я отведу тебя в Зеницу и пойду в леса Босанской Краины, в горы, в Бихач — искать партизан. Сербы с нами в одной беде. У меня теперь есть оружие, меня примут. Не плачь, Энджи, не мучай меня.
Не плачь… Легко ему говорить… Энджи прячет лицо в ладони. Кто не убивает, тот прячется… но как спрячешься от мира? Не получилось в доме, не вышло в овраге — разве получится в ладонях? Она глубоко вздыхает, вытирает рукавом мокрое лицо и пробует еще раз.
— Габо, милый, послушай меня, пожалуйста. Войны всегда кончаются, кончится и эта. Все у нас погибли — и у тебя, и у меня… Ужасно, Габо, ужасно… Но они уже мертвы, их не вернешь, никого, ни твоих, ни моих, никого… Есть только одно средство вернуть их, Габо, — наши дети. Их души вернутся к нам в детях. Я рожу тебе твоих мальчиков и девочек. Они будут твои и мои, похожие на нас, но ведь не только. Ты посмотришь на них и увидишь Баруха и Горана, и отца с матерью, и сестер… И я тоже увижу своих. Так оно бывает, так было всегда и будет. Но для этого надо выжить, понимаешь, выжить!
Энджи снова почти что срывается в плач, но закусывает губы и справляется с собой. А вдруг он все-таки согласится, а вдруг?
— Конечно, их надо убивать, Габо, сами они никогда не прекратят. Но война огромна, ты же знаешь. Она идет по всему миру — много ли в ней изменит твой старый карабин? И потом, сколько бы их ни поубивали, они все равно вернутся, как возвращались до этого всегда. Эта война закончится и без тебя, а следующую не предотвратить — она начнется так или иначе, как только они подкопят новые силы. Зачем же тогда ты бросаешь меня? Ради чего?
Ее отчаянный вопрос падает в овражек, скатывается, как слеза, исчезая в мягкой хвое их последней постели. Вот и все. Даже не глядя на Габриэля, она знает, что ничто уже не поможет, не заставит его отменить это странное, нелогичное, необъяснимое решение, похожее на приговор. Силы покидают ее, и она начинает плакать, тихо и горько, слегка поскуливая, как маленький щенок, и уже не обращая внимания ни на что вокруг, кроме своей огромной и непоправимой беды, кроме черной дымящейся пропасти под ногами, кроме подлой ненасытной смерти, радостно отплясывающей под каждым окрестным деревом.
Габриэль молчит. Карабин уже знаком ему до последней царапинки на стволе, до каждой щербинки в длинном ряду неглубоких зарубок на прикладе. Ровно двадцать три зарубки. Что они означают? Количество застреленных в затылок? Забитых насмерть? Изнасилованных? Разодранных в клочья? Он берет нож и, сосредоточенно сопя, соскабливает с приклада ханджарские метки.
