Главный взял со стола сашины листочки и потряс ими в воздухе.
— Как ты мог хоть на секунду предположить, что такой репортаж может появиться здесь? Здесь — я имею в виду не только в этом журнале — в этом проклятом городе, в этой чертовой стране… на этой гребаной планете, прах тебя побери!
Саша потрясенно молчал. Теперь ему стали понятны причины беспечности мафиозных боссов. Им и в самом деле нечего было опасаться. Главный встал, ожесточенно оттолкнув стул, и налил себе еще. Виски в початой бутылке кончился на середине стакана, и этот факт добавил старику раздражения.
— Прах тебя побери! — повторил он. — Отца твоего, вот кого жалко… не тебя, дурака!
Походив по комнате, он послал Сашу в лавку за новой бутылкой и взялся за телефон. К моменту, когда незадачливый претендент на мировую репортерскую славу вернулся, план спасения был в общих чертах готов. Вечером того же дня Саша уже сидел в самолете. Он направлялся в Россию, в город Волгоград, транзитом через Москву. Все пленки и отпечатки главред сжег собственноручно, та же участь постигла и ни в чем не повинный диск сашиного компьютера — на всякий случай.
В Волгограде жили отцовские родственники — там предполагалось пересидеть несколько месяцев в расчете на то, что люди Карамустафича не станут чересчур упорствовать в поисках своего неожиданно пропавшего работника. В конце концов, они чувствовали себя слишком уверенно, чтобы долго беспокоиться о такой мелочи.
Сашин дед происходил из донских казаков. Попав на Балканы в конце Гражданской войны, он вовремя отстал от основной массы разбитой армии Врангеля, женился и, удачно войдя в сербскую крестьянскую семью, осел на новом месте, занимаясь привычной рукам землепашной работой. Во время большой войны волею счастливого случая он оказался на правильной стороне, примкнув к партизанам Тито, а не к четникам или к пронемецкой Русской освободительной армии генерала Власова, как это сделали большинство его прежних сослуживцев по Донскому казачьему корпусу. По этой причине они полегли под огнем советских расстрельных пулеметов в мае 45-го, а он не только выжил, но и занял приличный партийный пост в послевоенной титовской Югославии. Маршал обычно не забывал своих боевых товарищей.
Так вот и получилось, что дед выбился из сельской грязи в партийные князи…
— А стоило ли? — спрашивал себя Саша, уныло глядя в иллюминатор аэрофлотовского Ту-154 на клубящиеся внизу ватные облака. — Не лез бы он в боссы — сидел бы я сейчас спокойненько где-нибудь в деревенском хлеву, дергал бы корову за титьки без всех этих проблем. Что я теперь буду делать в этом дурацком чужом городе? Умирать от скуки?
Но в Волгограде оказалось не скучно, а жарко, намного жарче, чем в Сараево. Июльское солнце палило город на раскаленной степной сковородке. Город прятался в реку по уши и сидел там, дожидаясь лучших времен.
Повсюду чувствовалось какое-то странное, надрывное напряжение. Воздух был наэлектризован так, что, казалось, вот-вот проскочит искра. Судя по всему, она действительно проскакивала время от времени — по телевизору показывали обуглившиеся дома, степные пожары, горящую тайгу в Сибири и в лесном Нечерноземье. Горела вся огромная страна, вспыхивая тут и там, угрюмо и рассеянно похлопывая себя по тлеющим бокам. На улицах, в магазинах и очередях искрилась небывалая, дикая, бессмысленная злоба: по ничтожным поводам, а то и вовсе беспричинно, люди били друг друга в лицо, остервенело таскали за волосы, а попадался под руку нож — пыряли и ножом.
Все будто ждали чего-то; вернее, даже не «чего-то», потому что слово «чего-то» здесь не подходило из-за заложенной в нем неопределенности. Люди ждали совершенно определенного Большого Пожара, страшного, всеобщего кровопролития; ждали привычного им Хозяина в тяжелых сапожищах, со жгучей нагайкой в веснушчатой, отеческой, палаческой руке. В этом городе, когда-то носившем хозяйское имя, его возвращение казалось особенно неизбежным. Это его жаркое смрадное дыхание доносилось из обгоревшей степи, его рябое лицо ежедневно поднималось над миром под видом солнца, а по ночам, преобразовавшись в луну, угрожающе щурилось на грязные, заросшие окурками и насилием переулки.
Саша вошел в эту тяжелую наэлектризованную атмосферу на удивление легко. Русского он практически не знал, но близость к сербскому, врожденный слух к языкам и естественная для югослава привычка быстро адаптироваться в чужой языковой среде помогли ему. Через месяц он уже не только понимал практически все, но даже мог выразить многое, почти не прибегая к помощи жестов и многозначительных улыбок. Слово «иностранец» еще не утратило тогда в России своего волшебного ореола советских времен, и Саша пользовался успехом в той молодежной компании, куда привел его троюродный племянник, седьмая вода на киселе. Как водится, очень много пили, ездили за Волгу, пили, купались, снова пили, занимались беспорядочной и, конечно же, пьяной любовью, утром вставали с чудовищной головной болью и сразу снова искали бутылку — это называлось «поправиться».
Поначалу Саше казалось, что люди пьют так много потому, что празднуют какой-то не известный ему, но очень длинный праздник, однако потом он понял, что это не так. Постоянное пьянство являлось образом жизни — с ним и праздновали, и горевали, и просто скучали. Со временем Саша стал находить в этом известный вкус. Пить было как дышать. И так же, как воздух для дыхания мог быть чистым или загрязненным, так же и выпивка имела свою, совершенно определенную экологическую сторону. К примеру, шотландский виски, которым пользовался в Сараево старик главред, можно было бы сравнить с глотком горного воздуха, молдавский портвейн напоминал задымленную атмосферу рабочей окраины, а местный самогон — так и вовсе дышащую миазмами городскую свалку. Это, однако, не означало, что следовало остановиться исключительно на виски и полностью забраковать самогон — так же ведь невозможно и провести всю жизнь среди горных ледников.
По сравнению с выпивкой отношения с девушками представлялись менее важным вопросом, ибо не обладали описанной выше глобальностью. Без девушек, в отличие от дыхания, вполне можно было обойтись — в особенности если хорошенько «надышаться» портвейном. Впрочем, девушек в компании хватало — веселых, ласковых, живущих сегодняшним днем в преддверии угрожающего завтра, думать о котором не хотелось никому. Саше недолго пришлось стесняться своей непритязательной внешности, усугубленной к тому же еще и вынужденной немотой. Как это происходило с ним всегда, он просто достался той, кто первая положила на него глаз. Ее звали Вика, ей только-только исполнилось двадцать, и она была из тех, кого называют «кровь с молоком»: румяная, красивая, с длинными прямыми русыми волосами до пояса. Бедный Саша был ниже ее на полголовы.
Как-то раз, когда, приехав на очередную гулянку, они вдвоем подходили к большому костру, кто-то негромко сказал, явно рассчитывая на то, что Саша не услышит, а если и услышит, то не поймет:
— А вот и Викуля со своей обезьянкой…
Но Саша понял и под общий смех, не раздумывая, бросился на обидчика, щупловатого на вид светловолосого паренька среднего роста. Ослепленный яростью, он даже не сразу понял, отчего это вдруг все завертелось вокруг него, как в диковинном огромном калейдоскопе: костер, река, смеющиеся лица вокруг и Вика, в испуге прижавшая ладони к обеим щекам. Потом все исчезло, сменившись мгновенным киношным затемнением, а в следующее мгновение он уже лежал на земле, и паренек, сидя у него на груди, что-то говорил, подмигивая и виновато улыбаясь. Саша дернулся, пытаясь вырваться, но парень, продолжая говорить, держал обе его руки неожиданно крепким, каким-то даже стальным захватом. Пришлось слушать. Оказалось, что паренек извинялся и предлагал дружить. Так Саша познакомился с Колькой.
Колька Еремеев был Сашин ровесник, хотя выглядел лет на пять моложе. Сблизило их, собственно говоря, то, что Колька ухаживал за младшей сестрой Вики — Ангелиной, Гелькой. Гелька в тот год числилась чуть ли не первой красавицей района и вела себя соответственно гордо и стервозно, мучая несчастного Кольку всеми возможными способами. Сам Колька выглядел скромным, совершенно деревенским пареньком, замечательным разве что по части виртуозного лузгания семечек. Гельку он боготворил и не сводил с нее глаз, всем своим видом выражая безграничное удивление тем фактом, что подобное неимоверное чудо может существовать, ходить, говорить и даже пить водку. В компании Колька все больше помалкивал, но если уж открывал рот, то исключительно вовремя, остроумно и по делу, так что все остальные либо принимались покатываться со смеху, либо замолкали на минуту-другую, обдумывая предъявленный им неожиданный взгляд на вещи.
Глядя на наивное порхание его белесых ресниц, трудно было предположить, что парень провел два года в элитных частях спецназа в Афганистане, тем более что тема эта в компании не поднималась в принципе, глубоко похороненная под наложенным самим же Колькой табу. Колька не говорил об афганской войне никогда, а если кто-то новенький по незнанию затевал при нем соответствующий разговор, просто уходил в сторону по неизменно находящемуся и всегда оправданному поводу: то сучьев для костра поискать, то воды принести, а то и просто на закат поглазеть. При этом выражение лица его всегда оставалось прежним — даже легкая тень не проскальзывала в невинной голубизне взгляда. Драться Колька не любил и всеми силами старался избежать любых столкновений, хотя, будучи поставлен в безвыходное положение, кончал схватку в свою пользу моментально, несколькими незаметными, но страшными по своим последствиям движениями.
