Она ушла в спальню, оставив дверь открытой. Барнаби услышал, как она говорит:
– Алло, дорогой! Как вы поживаете? – А потом: – Минутку, голубчик, мне плохо слышно.
Дверь закрылась. Слова перестали доноситься, но время от времени звенел счастливый смех Хлои. Размытый нечеткий голос… и смех… и так далее, и так далее, снова, снова и снова…
Наконец она вышла при шляпке и сумочке.
– Дорогой, мне надо бежать.
Взяв со столика бокал, она его осушила. «Мы пьем за сорок миллионов экземпляров, – горько подумал Барнаби, – и вот как мы это делаем». Он тоже выпил, думая: «Она совсем забыла».
– Эллен, ты вызвала мне такси? Тебя куда-нибудь подвезти, голубчик? Я еду в «Клэриджес».
– Нет, пойду пешком.
– Куда идешь на ленч?
Они вместе спускались на лифте.
– Не знаю. Съем сандвич на Флит-стрит. У меня осталось не так много времени.
– Позвони мне во вторник, и мы договоримся о настоящем ленче. Дорогой, мне так жаль из-за сегодня. Как хотелось бы, чтобы у нас было побольше времени.
«Было бы, если бы ты не говорила с этим проклятым «занудой». Говорила, говорила и говорила. Что, если бы я так говорил с какой-нибудь девушкой, когда ты пришла ко мне на коктейль? Тебе-то это понравилось бы?»
– Все в порядке, дорогая.
Они вышли из лифта, она подставила щеку для поцелуя, она села в такси, она уехала.
В конце концов ему оставалась работа. Этого никто не мог у него отобрать. Внезапно он с удовольствием вспомнил, что обедает сегодня со Стейнерами. Уже что-то. С Долли весело. Ему нравилось смотреть на нее, ему нравилось смеяться с ней, ему нравилось за ней ухаживать. Глупо думать, что Хлоя единственная женщина на свете.
Глава VI
1
Однажды несколько лет назад парламентские корреспонденты десятка газет разом сообщили своим равнодушным читателям, что сэр Иврард Хейл повсеместно считается «одним из самых многообещающих наших молодых политиков», которого ждет «большое будущее». Это случилось в тот день, когда его назначили младшим парламентским секретарем (без оклада) при лорде Стейнисфилде. Обязанности его не имели никакого отношения к занимаемой им малозначительной должности, ибо пока нет официального наименования для лица, которое играет роль хозяина на выходных для тех членов кабинета министров, которые любят играть в сквош, учит премьер-министра новомодным словечкам и знакомит иностранных посланников с более приземленными радостями Лондона. Новость о его назначении заставила пару-тройку человек открыть свои «Кто есть кто», где они прочли, что он двенадцатый баронет, живет в поместье Чентерс-Эбби и в лондонском особняке на Бертон-стрит, женат и имеет сына Джонатана семи лет.
Джонатану было восемь, когда однажды утром он вошел в столовую на Бертон-стрит – по пути в школу. Держа в одной руке «Таймс», Иврард пил кофе.
– Доброе утро, сэр, – серьезно сказал Джонатан.
– Доброе утро, негодник.
Джонатан радостно рассмеялся. Это была величайшая шутка дня. Пару дней назад его «сказкой на ночь» стал ответ на неувядаемое «Расскажи, как ты был маленьким», в результате чего выяснилось, что Иврард всегда обращался к отцу «сэр». В те дни так было заведено. Сегодня Джонатан решил, что следует самому попробовать.
Поцеловав отца, он спросил:
– Ты знал, что Земля круглая?
– Господи помилуй, ну надо же!
– Она круглая. Правда-правда. Я бы раньше тебе сказал, но ты был в отъезде. Когда на нее смотришь, думаешь, что она плоская, а на самом деле она круглая, как апельсин.
– Когда мы в Чентерсе, – отозвался Иврард, – она мне кажется скорее бугристой.
Джонатан кивнул:
– И мне тоже. У нас в Чентерс очень высокие бугры. Но ведь и на апельсине бывают бугорки, да?
– Несомненно.
– Так я и думал. Тогда она круглая, как апельсин с бугорками. И знаешь, почему мы с нее не падаем?
– Как раз собирался у тебя спросить. Почему?
Джонатан надолго задумался.
– Забыл, – сказал он наконец.
Иврард сделал разочарованное лицо.
– Я сегодня опять у него спрошу и дам тебе знать. Так подойдет?
– Вполне.
– Надеюсь, он-то помнит.
– Разумеется. Учителя все помнят.
– Думаю, довольно приятно быть учителем. Тебе когда-нибудь хотелось быть учителем, папа?
– Никогда.
– Пожалуй, и я бы не хотел.
– И я бы этого не хотел.
– Однажды я стану баронетом.
– После моей смерти.
– А! Нет, пожалуй, я не хочу быть баронетом.
– Ладно, дружок, будем надеяться, что ты еще долго им не станешь.
– А если когда-нибудь стану, то буду сэром Джонатаном, да?
– Да.
– Как твой папа? Как звали твоего папу?
– Сэр Иврард.
– А его папу?
– Сэр Джонатан. Я уже сотню раз тебе это рассказывал.
– Знаю. Но я вот думаю… Обязательно, чтобы так было?
– В нашей семье всегда так. Не знаю почему.
– Надо думать, меня поэтому назвали Джонатан.
– Наверное.
Запрокинув голову, Джонатан закрыл глаза.
– Эй! – позвал Иврард. – Не засыпай! Тебе как раз в школу идти.
– У меня есть еще минутка. Я думаю о чем-то важном.
– Помощь нужна?
– Дело вот в чем. Если бы у нас в семье был еще сын и если бы его звали Ланселот, а я бы умер, тогда он бы стал старшим сыном, и если бы ты умер, он стал бы сэром Ланселотом. Так ведь?
– Да, но второго сына в семье нет, и ты не умрешь. Во всяком случае, сегодня.
– А тогда, – победно продолжил Джонатан, – никакого сэра Джонатана не будет, и все ваши планы насмарку. А вот если бы, – он набрал в грудь побольше воздуху, – у тебя было много сыновей, и для надежности тебе всех их пришлось назвать Джонатан, и у них всех было много сыновей, и им бы пришлось для надежности всех назвать Джонатан, и у тех было бы…
– Хватит! – взмолился Иврард.
Счастливо рассмеявшись, Джонатан сказал:
– Я думал про это в постели вчера вечером, только довольно трудно не запутаться. А по-моему смешно.
– Очень.
– Тогда я пойду в школу. До свидания, дорогой сэр.
– До свидания, дорогой негодник.
Это были последние слова, которые сказал ему Иврард, и это был последний раз, когда он видел сына живым. Ступая с тротуара на мостовую, Джонатан обернулся помахать на случай, если кто-то смотрит ему вслед, и его сбила машина, – еще одна естественная смерть в наши – ах, какие деловые, ах, какие цивилизованные! – времена.
В матери Джонатана было мало материнского, поэтому Джонатан мало для нее значил. Девочкой Сесилию никогда не тянуло к детским коляскам, девушкой она детей скорее не любила. Она обладала способностью оправдывать в собственных глазах любые свои поступки и теперь пребывала в уверенности, что все матери балуют детей и что ее долг прятать огромную любовь, которую она, разумеется, питает к своему единственному ребенку. Когда Джонатан станет взрослым молодым человеком, они будут лучшими друзьями и все станут принимать их за брата и сестру, поскольку она приложит огромные усилия, чтобы сохранить молодость и красоту. Она даже сумела внушить себе, что как раз ради Джонатана столько часов в неделю тратит теперь на «сохранение красоты». А когда Джонатан женится, она и его жене будет как красивая старшая сестра. Как раз в эту пору многие матери терпят крах, и как раз в эту пору она будет лучшей матерью на свете. Тем самым, говорила она себе, она уже лучшая мать на свете.
Иврард так не думал. Он думал, что она худшая мать из всех, кого он встречал. Отчасти он на это обижался, а отчасти этому радовался, поскольку Джонатан тем полнее принадлежал ему одному. Он был очень влюблен в нее, когда на ней женился, и она как будто была влюблена в него, но после рождения Джонатана она утратила интерес к тому, что, по обыкновению, называла «все это». Разумеется, она все еще его любила и была готова быть такой же преданной сестрой ему, какой позднее собиралась стать Джонатану и его жене. От какой жены или матери, спрашивала она себя, можно требовать большего? И хотя Иврард иногда желал, чтобы она решила наконец, кем из двух хочет быть, если уж не может быть обеими, он тем не менее был искренне к ней привязан, она все еще его привлекала, а потому – раз у него оставались Джонатан и Чентерс – был необычайно счастливым человеком.
Но как многие счастливые люди, он иногда лежал ночью без сна, воображая, что с ним случилась беда. Случится могла лишь одна настоящая беда: он может потерять сына. Воображая это, он знал, что вместе с Джонатаном исчезнет и Сесилия, ибо они будут не способны утешить друг друга. Как бы ни было ей жаль, ей будет жаль только мужа, потому что он несчастен, а сам он станет негодовать на то, что она не несчастна сама по себе. Понемногу она возненавидит его несчастья и его горе, она ведь будет считать, что муж утратил только сына, жена же у него остается, но будет знать, что любые ее слова или утешения окажутся бесполезными и неверными. И он будет знать, что никогда не сможет поговорить с ней о Джонатане. Он будет говорить о ребенке с чужими или с той, кто его, Иврарда, любит, но не с той, кто знала мальчика и должна была любить, но не любила…
