Или все-таки… Анна не знала, чего больше хочет. Отказ будет означать, что Франц останется свободен, но разве исчезнет его любовь? Или сменится иным чувством?
Нет.
И ей, Анне, он не сделает предложения, а будет несчастен. А это эгоистично – желать несчастья близкому человеку.
– Франц тебя обожает, – продолжала вещать матушка. – И сделает все, чтобы ты была счастлива. Подумай, ты ни в чем не будешь знать отказа…
– Хорошо, – Ольга раздраженно раскрыла и закрыла веер. – Пусть будет так. Я… я согласна.
Она обернулась к Анне и язвительно заметила:
– Уж лучше так, чем совсем никак. Верно? Нам хватит одной старой девы…
Краска прилила к щекам. А родители промолчали. Всегда-то они молчали…
Анна села в постели.
Холодно. Камин погас почти, а от окна ощутимо тянет сквозняком. И она, босая, растрепанная, все же подошла к окну, желая задернуть шторы.
Замерла.
Прислушалась. Тихо поскрипывали половицы, будто бы шел кто-то, ступал осторожно, едва ли не на цыпочках. Крался? Кто?
И куда?
Анна решительно открыла дверь и шагнула в темноту коридора, запоздало испугавшись: если Франц прав и Ольгу убили, то Анна рискует.
– Это вы! – воскликнула Мари, кутаясь в шаль. – А я… признаться… заблудилась. Вышла из комнаты и…
Белая сатиновая рубашка с весьма смелым вырезом. Волосы распущены, на плечах шаль лежит. И так лежит, что готова соскользнуть, стоит лишь Мари повести плечом.
Случайная встреча?
Отнюдь.
Куда она шла?
– Прекратите притворяться. – У Анны возникло желание отвесить лицемерке пощечину. – Куда вы направляетесь?
Та же, ответив смелым взглядом, сказала:
– А вы не догадались?
Она расправила тощие плечики и вытянула шею как-то неестественно, некрасиво. Острый подбородочек задрался, губы выпятились.
– Или только вы можете смотреть на него так…
– Как? – желание отвесить пощечину крепло.
– С вожделением, – ответила Мари. – Признаюсь, он видный мужчина. Я и не предполагала, что из того мальчишки получится такой… интересный собеседник.
Последние слова она произнесла с очаровательной двусмысленностью.
– Но неужели вы рассчитывали, – Мари шагнула к Анне, окинув ее презрительным взглядом, под которым Анна всецело ощутила собственную несуразность, – что он проявит к вам интерес? Теперь? Вы ведь не стали красивей, напротив…
Узкое личико кривилось, мелькали гримасы, одна сменяла другую, и Анна заставляла себя искать среди них истинное, человеческое лицо Мари.
Могла ли она убить Ольгу?
Зачем?
Из зависти, глухой, хорошо спрятанной, но теперь, спустя пять лет, выбравшейся. Кто она, Мари Гудкова? Дочь офицера, которая была вынуждена существовать на скромную отцовскую пенсию, которую выплачивали вдове. А когда и матушка Мари оставила сей бренный мир, осталась одна дорога: в компаньонки.
Мари читала сентиментальные романы, порой томно закатывала глаза, верно, представляя себя героиней подобной истории. И воображение ее живое рисовало чудесные видения, как в нее, скромную госпожу Гудкову, привлеченный именно этой скромностью, влюбится какой-нибудь граф, а лучше – князь. И он, сгорая от чувства, позабудет про сословные различия и бросит к ногам Мари целый мир…
Ольга высмеивала и эти романы, и мечтания, которые Мари благоразумно прятала, однако они были столь очевидны, что равнодушной к насмешкам получалось притворяться с трудом. И случалось частенько, что Мари плакала. А Ольга, с привычной для нее язвительностью, замечала, что, дескать, литературные героини обладали хоть какими-то достоинствами, Мари же столь невыносимо сера, что на нее и конюх внимания не обратит, не то что граф…
…Быть может, поэтому она и стала встречаться с Ференцем?
Не из любви, разочаровавшись в сладостном этом чувстве, но из желания отомстить хозяйке.
– Решила одного брата променять на другого? – Анна за собой не ожидала подобного, и когда слова вырвались, тотчас пожалела о сказанном. Лицо же Мари переменилось. Оно потемнело, и бровки сошлись над переносицей. Узкие губы сжались в линию, а глаза нехорошо блеснули.
– Знаешь?
– Всегда знала.
– Подсматривала? Следила? Ты вечно за всеми следила. – Мари наступала, Анна пятилась, думая о том, что крайне неосторожно было с ее стороны выдавать собственную осведомленность. Если Мари убийца, то…
Мари прикрыла за собой дверь и, осмотревшись, недовольно произнесла:
– Мои покои поскромнее будут.
И добавила с нехорошей усмешкой:
– И подальше от его собственных. Неужели ты все-таки добилась своего? Анна, а не ты ли убила ее?
– Я думала то же о тебе.
Мари зажгла тройку свечей, украшавших серебряный трезубец канделябра.
– Побеседуем?
Сейчас эта маленькая женщина не выглядела смешной. Она стала тоньше, суще и… печальней. А ведь и ей приходилось несладко. Куда она исчезла после смерти Ольги? Какую вела жизнь?
– У меня ребенок, – ответила Мари на невысказанный вопрос. – Ребенок Ференца, но…
– Он его не признал?
– Не захотел и слышать… Я думала… Господи, какой же дурой я была!
Она закрыла лицо руками.
– Думаю, только ты и можешь меня понять… я… я ведь и вправду надеялась, что он любит меня…
– Ференц?
Мари кивнула.
– Ференц любит исключительно себя. – Анна разрывалась между желанием утешить эту странную женщину и настоятельной потребностью указать ей на дверь.
– О да, теперь я это понимаю… ты хочешь знать, не убивала ли я Ольгу? Нет… она… она была моей единственной надеждой хоть как-то избежать скандала и… Господи, до чего же все запуталось!
– Рассказывай. – Анна села в кресло, подумав, что этот ночной разговор сам по себе нелеп. В конце концов, они с Мари никогда не были подругами, да и нельзя сказать, чтобы хоть как-то друг другу симпатизировали…
– Рассказать? – Мари пощупала край шали. – Отчего бы и нет? Ты мне никто. И я тебе никто. Мы обе будем беспристрастны друг к другу.
Мари, а в просторечии Мария Казимировна Гудкова, всегда знала, что в жизни ее ждет чудо. Сегодня. Или завтра. В самом крайнем случае – послезавтра, но непременно ждет. И надо лишь набраться терпения.
Она появилась на свет в небольшом провинциальном городке. Матушка ее, младшая из четырех дочерей купца средней руки, презрев отцовскую волю, некогда сбежала с офицером. Конечно, на приданое рассчитывать не приходилось, однако из дома матушка прихватила дюжину серебряных ложечек, отцовский портсигар с каменьями и те деньги, что хранились в шкатулке на хозяйство. Естественно, приключение могло бы закончиться иначе, однако жених ее оказался личностью по-своему порядочной и с беглянкою обвенчался, а также привез в полк, представив своею женой.
Матушка была рада.
Впрочем, радость ее длилась недолго. Привыкшая к строгим порядкам отцовского дома, к батюшкиной бережливости, которая порой доходила до сквалыжности, она с головой и готовностью окунулась в новую жизнь. Та ей казалась чем-то вроде шампанского вина, легкого и веселого. Вот только похмелье выходило тяжелым.
Ее супруг, в дни получки носивший матушку на руках, с готовностью осыпал ее цветами и комплиментами. Жалованье его и без того было невеликим, а уж тратилось и вовсе в считаные дни. А после того как отец Марии к игре пристрастился, то и в часы. Он занимал, не думая о долгах, порой выигрывая, и тогда раздавая хотя бы часть их, но куда чаще случались неудачи.
И тогда отец становился мрачен.
– Ничего, кнопка, – Мари была единственной, кто не боялся подходить к нему, когда он хандрил, – будет и на нашей улице праздник. Вот посмотришь!
Жена, которая пилила и ныла, много плакала, кляла себя за глупость и давешний побег, давно стала обузой, но вот маленькую дочь Казимир любил безоглядно. Ради нее сдерживался, сколько мог, а после, вновь проигравшись, плакал, каялся, обещал, что ныне – в последний раз.
Он и пить-то стал, желая вином заглушить голос совести.
Жена его, поджав губы, терпела. Твердою рукой – сказалась отцовская выучка – она приноровилась вести небольшое хозяйство, сама же шила и, как выяснилось, довольно неплохо, что и давало ей небольшой, однако стабильный доход. И зачастую случалось ей выплачивать мужнины долги или же хоть как-то откупаться от кредиторов.
