Как ни странно, теперь, когда ушли первая горечь и растерянность, в браке этом она была почти счастлива. Казимир, ставший чужим человеком, о котором она заботилась скорее по привычке, в жизнь ее не вмешивался, многого не требовал, и она, привыкшая к отцовскому диктату, чувствовала себя странно свободной.
– Твой отец, – приговаривала она дочери, усаживаясь за шитье, – слабый никчемный человек. Посмотри на него. И посмотри на меня…
Мари смотрела. Отец в ее представлении был человеком праздника. Он появлялся вкусно пахнущий, с цветами и конфетами, подхватывал ее на руки, подбрасывал к потолку и целовал, щекоча длинными соломенного колера усами.
Он громко смеялся. И называл Мари солнышком.
Матушка же вечно была недовольна. Она работала, а если не работала, то думала о работе. Или о том, что Мари вымазала новое платье… или волосы у нее растрепались… или она горбится… или вновь бездельничает… А бездельем сыт не будешь.
Она зудела и зудела, приводя в пример Казимира, его никчемность, слабость и собственную силу. Мари же думала о том, что, если бы маменьки вдруг не стало, они бы с отцом зажили вдвоем и жизнь стала бы сплошным праздником.
Казимир ушел первым. После пьяной драки, что вспыхнула в каком-то заведении весьма сомнительного пошиба, его, раненого, доставили домой. И матушка с молчаливым степенным благочестием старательно выхаживала, приглашала доктора и тратилась на лекарства, хотя сразу же села шить новое черное платье. Похороны она устроила пышные и рыдала, выказывая на людях горе. Дома же, сняв с поседевших волос шляпу, размашисто перекрестилась и бросила:
– Слава тебе, Боже, освободились.
Этих слов, пусть правдивых, но жестоких, Мари до самой ее смерти не простила. Она убежала в свою комнатушку и, запершись, рыдала.
Праздник ушел из жизни.
Следует сказать, что от родителей Мари взяла самое худшее. Она была лишена как материной строгой красоты, так и отцовского обаяния, зато сполна обладала завистливым глазом и той непоседливостью, которая мешала обучиться. Матушка пыталась сделать из Мари портниху, твердя, что это дает надежный заработок, но бедовая дочь вовсе не желала остаток жизни проводить с иглой в руке.
– Я выйду замуж за богатея! – твердила Мари и требовала: – Сшей платье получше.
Однако действительность была на стороне матушки, и когда та, устав бороться с дочерью, отошла в мир иной – а случилось это тихо, во сне, – Мари вынуждена была признать: жить в одиночестве она не умеет. Те деньги, которые матушка собрала на ее приданое, сумму пусть не самую внушительную, но и не маленькую, Мари быстро спустила на наряды и шляпки, на поездку на воды и посиделки в кафе, где она, томно прищурившись, ждала судьбу.
Судьба к ней не спешила.
А деньги заканчивались. И поняв, что весьма скоро она окажется на улице – хозяйка квартиры более не намерена была терпеть задолжавшую постоялицу, – Мари вынуждена была искать работу. К счастью, матушкиными силами она получила приличное образование, что и позволило ей претендовать на место компаньонки. Так Мари встретилась с Ольгой…
– У нее было все, чего не было у меня. – Мари говорила тихо, торопливо, будто опасаясь передумать, и Анна слушала об этой по сути чужой ей жизни. Слушала без интереса, но лишь с каким-то несвойственным прежде любопытством сличала угаданное с истиной.
– И я завидовала. – Мари произнесла это с вызовом. – Да и ты сама, верно, не раз и не два задумывалась, отчего Ольге дано все, а тебе – ничего.
– Не задумывалась.
Анна принимала как данность и свою некрасивость, и сестрино превосходство. Единственное, что, пожалуй, удивляло ее – это жестокость. Анне казалось, что люди красивые должны обладать прекрасной душой, ведь они растут, окруженные всеобщею любовью и почитанием.
– Лжешь. – Мари решила для себя все. – Я видела, как ты смотрела на нее. Все видели. Твоя матушка так и говорила…
…Анна помнит ее слова, сказанные над могилой Ольги.
– Ты счастлива? – Матушка ударила Анну по лицу, и бессильное прикосновение руки в черной матерчатой перчатке ранило. – Теперь ты счастлива? Завистница!
Она до конца жизни глядела на Анну с ненавистью.
– Особенно когда Ольга привела этого мальчишку… нет, кто бы мог подумать, что Франц станет таким красавцем? – Мари поцокала языком. – И как он на тебя смотрел… не верь ему, Анна!
Она потянулась и взяла Анну за руку.
– Лжет. Он играет с тобой, со мной… с нами. Думаешь, он не знает о твоей слабости? Или о моих? Он играет на них. Ференцу предложил оплатить долги, и тот готов притворяться, что любит брата. Витольд носится с очередным прожектом… а тебе нужна любовь. Его любовь. Вот он и поспешил объясниться. Объяснился? Я ведь угадала?
И онемевшие губы Анны ответили:
– Да.
– Убедил тебя, что был слеп и глуп, не замечая твоего чувства, но едва не потеряв, прозрел…
– Ты…
– Я не подслушала. – Мари сдавила руку. – Я просто знаю, как это бывает… Ференц… он приходил к Ольге, но смотрел и на меня. Я ведь понимала, что делаю… мне так казалось, что я понимала. Глупая девчонка… мне хотелось праздника… такого, который всегда со мной. А вместо этого – чужой дом и капризная девица, возомнившая о себе невесть что. Как же я ее ненавидела…
Мари зажмурилась.
– Но нет, я ее не убивала, если ты об этом… тогда я думала лишь о том, как скрыть свою беременность. А Ольга пообещала… впрочем, опять я спешу. Помнишь тот бал, когда она встретила Франца?
Сухопарый, слегка сутулый мальчишка, заикаясь и краснея, просит оставить ему танец. И Ольга, потакая восхищению в его глазах, милостиво кивает. А мальчишка не спешит уйти. Он тогда смотрелся много младше своих лет. Бледный, с острыми скулами и щеками, с которых не сходил румянец. Темноглазый и насмешливый, когда Ольги не оказывалось рядом.
– Вы ее сестра? – он не сумел скрыть удивления, и Анна жестко ответила:
– Не похожа?
Обычно люди начинали спешно выискивать вежливые слова, пытаясь убедить Анну, что сходство имеется, но она, Анна, верно, в мать пошла, а вот в Ольге отцовская кровь пробудилась. Этот же, раздраженно тряхнув головой, ответил:
– Ничуть.
– Знаю. – Злость пришла и ушла.
– Она очень красива, – словно извиняясь за это признание, сказал Франц. – А в вас есть индивидуальность. Характер. Я вижу.
И Анне захотелось поверить, что он и вправду видит. А когда Франц – из вежливости, не иначе – попросил ее о танце, она, робея, как дебютантка, согласилась. Танцевала Анна ужасно. А Ольга будто парила над паркетом… чудесное видение, гений чистой красоты…
– Кажется, мой брат нашел себе невесту, – произнес кто-то, и Анна, обернувшись, увидела потрясающе привлекательного мужчину.
– Ваш брат?
– Знаю, мы не похожи. Позвольте представиться, Ференц. – Он поклонился и окинул Анну цепким взглядом, в котором мелькнула и погасла искра интереса. – Впрочем, как и вы с сестрой…
Высокий и статный, он походил на греческого бога, какими их рисуют, но улыбка его показалась Анне чересчур уж приторной, а манеры – вызывающими. Но кто она такая, чтобы судить кого-то?
– Ференц был в семье старшим. – Мари волновалась и, волнуясь, перебирала петли старой шали. – Мечта, а не мужчина… молод, хорош собой, с титулом… состоятелен, опять же…
Вот только состояние свое он пустил по ветру.
– Я в него влюбилась с первого взгляда… а Ольга… она была под стать ему. Любила ли? Не знаю. Ее внимание льстило Ференцу, и… кажется, ему хотелось подразнить брата.
Став любовником его невесты?
– Они оба понимали, что их роман – это игра такая… а я… для меня все было всерьез. И когда он впервые взглянул на меня, как на женщину… о нет, я дурочка, верю в сказку, но… я ведь понимала, что, если наша связь выплывет, я вновь окажусь на улице, и на сей раз – без малейшей надежды на приличное место. Я держалась. Видит Бог, – Мари перекрестилась, подняв глаза к потолку, – я держалась так долго, как могла. Не понимала, что мое сопротивление его распаляет. Он появлялся. Говорил мне нежные слова. Записки передавал… цветы… маленькие знаки внимания. Говорил, что был слеп, но прозрел. Понял, что ему не нужны другие женщины – и только я могу подарить ему счастье…
Она закрыла лицо руками, и шаль потянулась за пальцами, словно переломанное крыло.
