Она закрыла лицо руками, и шаль потянулась за пальцами, словно переломанное крыло.
– И я сдалась. Вы… вы можете осуждать меня, но я ни о чем не жалею! Это было самое чудесное время во всей моей жизни. Господи, да я была наконец-то счастлива, но разве вы поймете?
Анна поняла. Она сама почти решилась, и единственное, что удержало ее от опрометчивого шага, – это понимание, что предложение ее, бесстыдное, отчаянное, будет встречено с удивлением. А затем Франц – о нет, смеяться над Анной он не станет, но ответит ей отказом.
– У меня будто бы крылья выросли… и я, глядя на вашу сестру, сравнивая себя с нею, думала, что выбрали меня. Не ее, меня! – Худенький кулачок Мари стукнулся в грудь.
– И как надолго?
Сухой у Анны голос, надтреснутый. И страхи ее, разве не ожили они с этим вот рассказом? Неужто не нашептывают, что давешний визит Франца, его речь, его просьбы – часть игры.
Слишком жестоко?
А разве он кому-то обещал милосердие?
– Вы правы, ненадолго. Он быстро уставал от любви, теперь-то я знаю. Но тогда… тогда каждую свободную минуту я стремилась проводить с ним. И знаете, однажды он сказал, что я ему надоела. Что утомила. Женщины вообще утомляют мужчин, а я… я пришла сказать, что жду ребенка. Считала это благословением Божьим. Знаком свыше, что наш союз, пусть беззаконный, но одобрен.
– И что сказал Ференц?
Сердце Анны болезненно сжалось. А ей в ее браке, созданном единственно ради этой пустой женской надежды, Господь отказал в своем благословении. И если так… она попробует вновь.
Пусть Франц и лжет.
Пусть ведет свою игру.
Пусть собирается бросить ее, опозоренную, но… разве Анна не заслужила хотя бы крохи счастья? Несколько недель или даже дней… ей хватит.
– Сказал, что это – мои проблемы, что он никогда не обещал жениться и… он подарил мне пятьдесят рублей. Нет, не мне – нам… что такое пятьдесят рублей?
Много. Несколько старых книг, которые, перевязанные одной бечевкой, ушли с молотка… или стул с полосатой обивкой, еще маменькой заказанной… отцовские каминные часы…
– Я… я поняла, что он никогда не любил меня. Они с Ольгой похожи. Эгоисты. – Мари не плакала, лишь часто моргала. – Я почти решилась покончить с собой. У вашей сестры были те капли…
Капли?
Настойка сонного корня, которую Ольга принимала перед сном, потому как спала плохо.
– Я стала раздумывать о том, как вытащить их из ридикюля и сколько надо принять… и будет ли смерть быстрой или же я стану мучиться? Я ведь живая, я боюсь боли. Знаете, я даже украла те капли и почти решилась, но не хватило силы воли.
Анна вновь понимала ее.
Флакон.
Настойка. Чуть сладковатый слабый запах, ягодный, но что за ягода – разобрать не выходит. Капля за каплей растворяются в вине, чтобы подарить спокойный сон. И мелькает трусливая мысль, что сон этот возможно продлить на вечность. И разве не следует попробовать?
Что держит Анну в этом мире? Родителей нет. И муж умер. Кредиторы разрывают в клочья прошлую жизнь. Осталось лишь черное вдовье платье, саквояж с нижним бельем и письмо-приглашение… что остановило?
Желание увидеть его. В последний раз, это ведь немного, просто взглянуть, а потом, вылив настойку в бокал, принять перед сном.
– Вы другая, – Мари поправила сползшую шаль. – Если решите, то исполните, чего бы это ни стоило. Мое же смятение заметила Ольга. Она умела притворяться сочувствующей, и… я рассказала ей. Хотела ранить, сказать, что ее любовник ей изменял, причинить ту же боль, которую испытывала сама. Она же рассмеялась и назвала меня дурочкой. Так и сказала, мол, дурочка, ну как можно было поверить мужчине? Тем более такому, как Ференц. С ним хорошо, но и только. Не следовало ждать от него верности. А моя надежда выйти за него замуж и вовсе глупость неимоверная…
Анна представила сестру. Снисходительную. Насмешливую. Сочувствие? О нет, скорее живое любопытство. Ольге нравилось разбирать чужие эмоции. И чужие ошибки.
– А я… я рассказала и про свою беременность. Я уже понимала, что мне не остаться в этом доме. Ваша матушка не потерпела бы скандала, выгнала меня тотчас, как узнала бы. И в иное место меня не взяли. Мне некуда было бы идти…
Она всхлипнула и сдавила свои запястья.
– Ольга же велела не волноваться. Она все устроит… да, ваша сестра могла быть доброй!
Мари выкрикнула это, глядя в глаза Анне.
– И она нашла Витольда! Господи, когда я его увидела, то… я все еще любила Ференца. Смотрела на него, но любила Ференца! И если бы не обстоятельства… я бы никогда не вышла за него замуж.
– Витольд – твой муж?
Этого Анна не знала. Кем он был для нее? Поклонником Ольги, навязчивым, одержимым одной идеей – разбогатеть, потому как Витольд решил, что, разбогатев, сумеет жениться на Ольге.
– Да, – нехотя призналась Мари. – Он… отвратителен. Господи, да я старалась его полюбить!
– Погоди. – Анна потерла виски. Ей казалось, что она упустила что-то важное. – Но как… он ведь собирался жениться на Ольге…
– И изрядно ей докучал. Вот она и придумала, как от него избавиться. Он ведь глуп неимоверно. – Мари скривилась. – И ей верил… Ольга пригласила его на чай и… подлила в чай своих капель… Витольд заснул. А я разорвала одежду… и когда появилась ваша матушка, бросилась к ней в слезах. Сказала, что Витольд явился в дом нетрезвым.
Безумие. Чужое, близкое и оттого не менее отвратительное. Анна не помнит этой истории, но… должно быть, все случилось перед самой свадьбой, когда Анну отослали под благовидным предлогом, на самом же деле опасаясь, что она из ревности сотворит что-нибудь с сестрой.
И вернуться позволили лишь в тот проклятый день.
– Что он пытался домогаться Ольги… а я задержала его, позволив Ольге скрыться, но он… меня опозорил. И только на заступничество твоей матушки я рассчитываю…
Мерзко. Грязно. И Витольд согласился? Ведь о его настойчивой влюбленности, которая отдавала тем же безумием, что овладело самой Анной, было известно всем.
– А он? – Анна не усидела на месте, вскочила, и призрак ее отражения в зеркале метнулся навстречу.
– Он клялся, что ничего не помнит. Но ваша матушка пригрозила полицией, и… он согласился.
– Когда это случилось?
– За неделю до Ольгиной свадьбы.
И могло ли выйти так, что Витольд, узнав правду – с Ольги стало бы посмеяться над глупостью своего поклонника, – решил отомстить? Или же, снедаемый бессильной ревностью, убил ее, чтобы другому не досталась?
– Видите, – Мари поднялась, – у меня не было причин убивать вашу сестру. Она единственная, кто помог мне…
– Обман вы называете помощью?
Мари пожала плечами.
– У моего ребенка есть законный отец. А я не опозорена. Напротив, мой статус позволил мне претендовать на место в гимназии. И меня приняли. Я преподаю домоводство и… счастлива.
Это было сказано так, что Анна не поверила.
– Мы с Витольдом очень скоро перестали докучать друг другу. Он по-прежнему пытается поймать удачу, а я… нам с Ференцем не так много и нужно. Дети – вот ради чего стоит жить. Но разве вам понять?
Не понять. И злые слезы закипают на глазах. Обида. На себя, бесплодную. На мир. На Бога. Зависть… Сколько всего понамешано!
– Если… – Анна облизала сухие губы, – ты счастлива, то зачем сейчас идешь к нему?
– Затем, что я – женщина, а он – мужчина, и красивый. Есть в нем некое магнетическое обаяние. И разве нужны иные причины?
Мари дошла до порога и, обернувшись, сказала:
– Анна, если у кого и были причины убить Ольгу, так у тебя… ты же всегда ей завидовала. А еще и ревность. И не говори, что это – неправда.
Правда.
Как правда и то, что Анна не убивала.
Три дня пустоты.
Вынужденный выходной, и Мефодий, который несколько раз повторил:
– Ты должна вернуться сюда.
Зачем?
Машка не знала. Она вместе с причитающей Софьей Ильиничной ждала катера, который должен был привезти полицию, и отсчитывала капли корвалола.
– Не притворяйся, мамочка, – небрежно бросил Григорий. На Софью Ильиничну он смотрел, поджав губы, с Машкой и вовсе избегал встречаться взглядом, и оттого Машка чувствовала себя неловко.
– Умерла, – охала Софья Ильинична, прижимая руку к груди, то к левой, то к правой, точно не могла решить, где же спряталось сердце. – Господи, прости душу ее… самоубийца.
