Гудо вернулся в свой мир.
* * *
– Эй, приятель! Да никак опять уснул?
Нет, Гудо не спал. Медленно камень за камнем (ох, и тяжелы эти камни) он переворачивал свою жизнь в поисках ответа на вопрос, который и сам себе боялся задать. Печальная бессмыслица в его голове, когда тело жило без памяти и души. Что было с ним в эти печальные часы, припоминалось редко. Мог большее рассказать Гальчини, но тот или хитро улыбался, или недоступно хмурился. Лишь дважды беспамятство порадовало Гудо. В день, когда его безвольное тело конь вынес к деревушке Аделы, и в тяжелейший час сумасшествия на проклятой галере герцога – тогда дух стрелка Роя спас от гибельного падения.
Укусить себя за руку? Больно, до крови, чтобы остановить этот невыносимо тяжелый труд? Но будет ли больно человеку, которому всякая физическая боль подвластна? Человеку, который о физической боли знает все и даже больше. А это большее заключается в том, что гораздо болезней муки не телесные, гораздо ужаснее боли душевные.
Но еще Гудо знал и другое – физическая боль убивает, душевная воскрешает.
Чтобы уменьшить ту пустоту, что вдруг образовалась в груди, Гудо задержал дыхание. Надолго. На очень долго. Настолько, что почувствовал себя на дне, под смертельной толщей воды, где почти невозможно передвигаться. А тем более ворошить камни своей прошедшей жизни. Да и как их переворачивать, когда они свалены в огромную пирамиду. А чтобы посмотреть, что под самыми нижними камнями нужно подняться к тому, самому верхнему, к самому последнему.
А вот сил нет.
Нет собственных. Но Гудо точно знает, что помощь придет. Как тогда, когда в беспамятстве на проклятой галере Джованни Санудо он почувствовал помощь двух ангелов, задержавших его падение в бездну.
Что ж – пусть и далее парит на своих черных крыльях стрелок Рой, раз уж богу было угодно создать такого. Спасибо ему. Но тот второй ангел, чьи крылья еже мгновенно меняют свой окрас из белого в черное, и наоборот, – он всегда при Гудо, ибо он и есть сам Гудо. Тот, который часто повторяет: никто, кроме тебя, тебе не поможет. Тот, который прав, и все же…
Да. Крылатый Гудо втаскивает обессиленного Гудо на нижние камни. А затем… А затем его подхватывают сильные руки, самого прекрасного из морских обитателей, ибо Господь одарил его красотой за великое пожертвование души за друга своего. Это прекрасное обличие ничем не напоминает звериный лик Минотавра, но Гудо знает эти руки, и он уверен – это руки дорогого его сердцу капитана Никоса. И эти руки крепко обнимают Гудо, а огромный хвост в несколько толчков поднимает их на поверхность. А те камни…
– Пусть они так и остаются, – со смехом говорит прекрасноликий Никос. – На дне твоего прошлого. Их место там, как и то, что повергает тебя в беспамятство. Ты больше никогда, и ни при каких обстоятельствах не расстанешься с разумом, ибо с тобою наш бог милосердный. Он освобождает тебя от тягостных видений и бывших с тобой случаев, когда ты не помнил себя. Благодари его!
Звякнули цепи ставшего на колени Гудо. И голос его зазвучал торжественно и ясно:
– Смилуйся же, Господи, преобрази мой извращенный разум и согласи мои суждения с Твоими. Да буду я полагать себя счастливым в невзгодах и, лишив меня возможности действовать вовне, да очистишь Ты мои суждения настолько, что они не будут более противны Твоим; и так да найду я Тебя в глубине себя самого, когда не смогу по немощи своей искать Тебя вовне. Ибо Царствие Твое, Господи, – в верных Твоих; и я найду его в себе, если найду в себе Твой дух и Твое суждение.
Гудо трижды перекрестился и выдохнул с облегчением.
– О чем молитва твоя, раб божий? – после долгого молчания спросил отец Александр.
После долгого молчания Гудо ответил:
– Это невероятно… Возможно, я излечился от приступов беспамятства. Даже всезнающий демон Гальчини не мог избавить меня от этого. Это непостижимо.
– Ну, что ты… друг мой! На святой земле Афона и не такие чудеса происходили. А теперь давай помолимся вместе. Ты на своей латыни, а я на своем ромейском. Хотя и латынь для меня второй язык. Молиться мы будем одному богу. Он услышит любой язык, идущий от любящего Его сердца.
* * *
После долгой молитвы дух Гудо торжествовал, а потом наступило торжество тела.
Нехитрый монашеский обед: крутая каша, соленый сыр, пресная лепешка да кувшин молока. Но как все это вкусно и приятно для слипшегося от долгого воздержания желудка! Да что там желудка. Приятно всему, что есть в теле и в мыслях Гудо.
Ах, как давно ему не было так хорошо! Со времен печального пребывания во тьме ада пещер Марпеса, озаренных ярким светом души святого отца Матвея. Именно его вспомнил Гудо, когда к его лицу отец Александр поднес горсть каши на собственной ладони:
– Прости, что кормлю с руки. Знаю, твои цепи коротки. Так что не погнушайся. От чистого сердца делю с тобой эту пищу. Важна пища духовная, но и мирская нужна. Тем более такому большому телом человеку как ты.
– Не боишься, что «синий дьявол» полруки откусит? – с усмешкой спросил Гудо.
– Дьявол, даже синий, не произносит молитв. Твоя молитва от сердца, от глубины души человеческой. Еще не знаю тебя, но чувствую твою великую любовь к Господу. С этой благодатью демоны в душе человека не уживаются. Ешь эту скромную пищу. Монахи ее по особенному готовят, с любовью к отцу небесному, с любовью к братии монастырской, и с любовью к каждому рабу божьему. Оттого и вкус необычный.
Вкус действительно был необычный. Был ли в этом секрет поварского искусства монахов, или вода из горных ручьев, или какие травы запашные, а, может быть, и добрые слова и молитвы во время приготовления, не суть важно. Да и нужно ли разбираться в сути, когда по суровому и безобразному лицу бывшего палача, которого проклинали только за его внешний вид и не только, тихо течет слеза.
Необычно теплая, для холодного колодца, рука отца Александра. Да и запах от нее приятен. И не от каши, сыра и лепешки тот запах. Тот запах отчего-то внутреннего, одухотворенного. Он едва уловим, но он понятен Гудо, как и тот запах, что исходил от отца Матвея.
Все можно было понять в пещерах Марпеса: долгое пребывание в недрах земли, костер из человеческих костей, жаренное до корки мясо крыс, мучительное ограничение воды. И все же… Припадая к руке отца Матвея после молитвы и благословения, Гудо ощущал своим огромным носом запах торжества и святости исходящий от этого несгибаемого человека, дающего надежду словом божьим сотням несчастных рабов, заключенных в каменоломнях Марпеса.
А значит, есть сыны Господа, что одарены отцом небесным святым духом служения не только Всевышнему, но и каждому смертному в утешение и в радость. Не у каждого, кто возложил на себя святые одежды, есть этот дух. Как не вспомнить кровожадного епископа Мюнстера, чрезмерного в суждениях и в действиях отца Вельгуса, готового безжалостно «вешать и рубить» инквизитора отца Марцио, да и многих других, чей фанатизм, жажда власти, страсть к богатству и удовольствиям греха отвращали от веры и церкви слабых духом. Но нельзя не вспомнить и добрых монахов того же епископа Мюнстера, что многократно посещали страдающего Гудо в Подземелье Правды и облегчали своими молитвами его адское существование. Тех священников, что шли в дома умирающих от чумы, чтобы исполнить свой священный долг исповеди. Тех монахов и монашек, что отдавали свою пищу и постели для нуждающихся. И, наконец, того же отца Матвея, который, умирая, простил своих убийц.
– Ну, вот ты и сыт. Надеюсь.
– А ты, святой отец? Это ведь вся твоя пища.
– Наша пища на сегодня. Завтра опять спустится с небес мой добрый старик игумен, и по доброте своей не забудет о радостях телесных.
– Так значит добрый игумен, по доброте своей держит тебя в этой узнице, святой отец? – едва не рассмеялся Гудо.
– Он желает мне добра. Его поучения, наставления и накладывание наказаний, все в пользу моему служению. На святой земле Афона нет зла и насилия с той священной поры, когда к берегам этого полуострова буря пригнала корабль, на котором была сама Богородица.
– Так значит святость этих мест от самой Девы Марии? Ты ученый человек, отец Александр. Тебе многое известно и открыто. Расскажи мне об этой святой земле, если будет на то твоя милость.
– Расскажу. Время нас не торопит, поэтому начну с очень далекого прошлого. Тебе известны придуманные людьми лжебоги, которых называют Олимпийскими?
– Еще бы! – усмехнулся Гудо, и порадовался, что в этой кромешной тьме хороший человек отец Александр не видит его ужасной улыбки, от которой отворачиваются даже камни. – У Гальчини это были любимые сказки. Он мог сутками рассказывать о них. Нескончаемы эти сказки. И… очень интересные.
– Да, интересные, – со вздохом согласился святой отец. – Интересны тем, что люди их придумали с себя, наделив богов своими слабостями и мечтами…
– Об этом говорил и Даут, – неучтиво перебил прикованный узник горы святого Афона и глубоко вздохнул: – Где он сейчас? И где моя…? Прости отец Александр. Прости и продолжай.
