— Значит, ты согласен, маленький, только бы мамочка не плакала? Значит, ты все-таки любишь немножко свою мамочку?
Однако Шани было вполне довольно того, что больше нет безголовой мамочки с трясущимися плечами, да еще и полотенца не нужно; он снова погрузился в огромные подушки, и его черные глаза без страха закружили по успокоившейся комнате.
Время от времени в доме открывались и закрывались двери — то входная скрипнет, то в комнату Кизелы, однажды словно шепот донесся, а затем кто-то торопливо прошагал по гравию палисадника. К Жофи, однако, никто не заглядывал. Она недвижимо сидела в ногах кровати и следила за блуждавшими по комнате глазами сына, которые с нее перебегали на шкаф, а от шкафа опять возвращались к ней, словно и она была лишь предметом обстановки, на котором нет причины задерживаться взглядом дольше, чем на том же шкафе или на поблескивавшей медью дверной ручке. Иногда Жофи спрашивала:
— Болит у тебя что-нибудь? Хочешь супу немножечко?
Но у Шани ничего не болело, а при слове «суп» он тотчас принимался стонать — ведь это уже спасло его однажды от компресса. Солнце в окошке постепенно убывало: ушло с застеленной половины кровати и задержалось лишь на столе, что стоял у самого окна; чуть повыше скатерти сияние меркло, сливаясь с тенью от оконной рамы. В неприметно углублявшихся сумерках таяли очертания двух неподвижных человеческих фигур и жили лишь четыре глаза — глаза мальчика, бессмысленно перебегавшие с предмета на предмет, и неотступно устремленные на лицо ребенка глаза матери.
Под вечер снова отворилась входная дверь и опять послышался шепот, но теперь он длился гораздо дольше, чем после обеда. Сперва Жофи почти не обратила на это внимания, въедливый голос кружил как бы в отдалении, но потом стал проникать глубже, все приближаясь и приближаясь к центру сознания, пока в конце концов этот доносившийся снаружи шепот не превратился в самую сердцевину мира, хотя Жофи слышала только один бесконечный звук «шшшш». И это «шшшш» принадлежало Кизеле. Сейчас она, конечно, плетет там невесть что. Здесь, прямо под дверью, смеет чернить меня!.. Та, другая, охнула: «Ох, да неужто?» Это вырвалось громко, но Жофи все же не узнала голоса. «Ишь, еще и чужих сюда приваживает!» — подумала она и вдруг оторопела: снаружи кто-то нажал на ручку двери. Это была ее мать, которая принесла Шанике баночку компота из черешни; днем она присылала сюда служанку за мясорубкой, и Кизела через служанку обо всем известила Кураторов.
Жофи, смешавшись, подскочила к двери, словно хотела преградить матери дорогу. Совсем как в детстве, когда нужно было каким-то образом скрыть черепки разбитого кувшина. Ей чудилось, что вся комната пропитана ее виной. Даже полумрак этот — ее вина: куда это годится — рассиживается в темноте с больным ребенком? Что они подумают о ней? С преувеличенным усердием Жофи склонилась к руке матери, чтобы хоть этим задержать ее на пороге, не пустить. Старуха кивком указала на кровать: не спит ли? И только когда Жофи покачала головой, осмелилась заговорить.
— А мы-то и не знали ничего, не отправь я служанку за мясорубкой, так и сейчас не пришла бы. Госпожа Кизела рассказала служанке, какой больной лежит наш Шаника. Ну, мне уж сразу покоя не стало, послушай, говорю, Мари, побегу-ка я к нашей Жофи, Шаника расхворался. Что ж ты думаешь, и она туда же: пойду да пойду — она ведь без ума любит мальчонку-то… Да неужто у него серьезное что?
Мать сыпала словами без передышки, тем высоким фальцетом, каким говорила всегда, почуяв беду. Кизела, для которой приход бабушки Куратор был хорошим предлогом, чтобы проникнуть в комнату больного, не захотела выглядеть перед Жофи злой вещуньей. Служанке она действительно наговорила с три короба, но сейчас стала раздраженно оправдываться:
— Я вас ничуть не пугала… видно, плохо пересказала вам девчонка ваша. Господи, да, может, он простыл всего-навсего, завтра, глядишь, уже и прыгать будет, — добавила она, не скрывая, что совсем в том не уверена, и взялась за керосиновую лампу с намерением ее зажечь.
Это окончательно взвинтило Жофи. Как будто Кизела даже тем, что зажигала лампу, в чем-то ее изобличала. Беспричинный страх охватил Жофи: боязнь света. И чего эта ведьма лезет не в свое дело!
— Оставьте лампу, не трожьте! — одернула она Кизелу и подскочила к столу, чтобы, коль скоро уж не обойтись без света, так хоть самой зажечь его. Ее голос дрожал и был резок, а пальцы злобно впились жилице в руку.
Кизела поняла, что означал этот резкий голос и цепкие пальцы. Но вместо того чтобы выпустить лампу, она решительно вырвала свой локоть из рук Жофи.
— Ну-ну, что вы, милочка, уж я как-нибудь сумею зажечь лампу. — Кизеле хотелось, чтобы это прозвучало шутливо, но в голосе ее трепетали мстительные нотки.
Мать Жофи ошеломленно стояла в дверях: что это с ними? Чуть ли не драку затеяли! Однако в эту минуту цилиндр щелкнул, в стеклянном колпаке вспыхнул свет и поймал на всех трех лицах то самое выражение, какое выхвачено было из тьмы: у Кизелы — злорадное удовлетворение от схватки, у Жофи — отчаянную злость, у ее матери — тупое удивление. Затем все они опомнились, и после краткого замешательства на их физиономии вернулись приличествовавшие случаю ханжеские личины участия, тревоги и ласки.
Старая Куратор подошла к внуку, а Жофи и Кизела облокотились о спинку кровати и оттуда наблюдали за нею. Старуха вытянула вперед шею из черного своего платка, и на лице ее неуверенно возникла бабушкина улыбка, смешанная со страхом перед болезнью: видно было, что она сама не знает, какому чувству отдать предпочтение, как расположить неподатливые старые морщины.
— Погляди-ка, что я тебе принесла… черешню, ты ведь так любил ее! — И она подержала перед Шани баночку с компотом, в котором на выступавших из сиропа сморщенных ягодах еще белел свежий налет.
Шаника попробовал улыбнуться, но губы лишь бессильно дернулись, и эта искаженная вялая улыбка вдруг явственно показала всю болезненность его румянца, хотя на первый взгляд раскрасневшееся, как от быстрого бега, личико малыша было даже милее, чем всегда. Шаника, по-видимому, и сам смутился от того, что улыбка не получилась, глаза его с бабушки перебежали на мать, а потом он и вовсе отвел их в сторону, не пошевельнув, однако, головою при этом. Бабушка видела улыбку внука, проследила за его убегавшим прочь взглядом, и на лице ее льстивая ласковость, застыв, превратилась в тупую, бессмысленную усмешку. Затем и эта усмешка догорела, и осталось только старчески неподвижное выражение озабоченности; компот она поставила на тумбочку и, сложив на коленях руки, уставилась перед собой.
Жофи стояла в ногах кровати; глаза ее перескакивали с сына на мать. Она тоже улыбнулась банке с компотом, помогая Шанике доулыбнуться: ну же, сынок, если взялся за дело, доведи до конца. Но сумей тогда Шани в самом деле засмеяться, она расхохоталась бы так, что, может, и не смогла бы остановиться. Увидев, однако, эту вялую полуулыбку, Жофи почувствовала, как кровь застывает у нее в жилах: теперь и ей стало ясно, что ребенок очень болен, и она наблюдала за матерью, стараясь угадать ее мысли. Но при виде окаменевших вдруг морщин, наглухо замуровавших живую душу, Жофи пришла в ярость: нечего изображать здесь плакальщицу, мало ей своих забот, так еще приходят тут все кому не лень, слезливые рожи корчат! Того гляди, корить начнет: что, мол, с внучком моим сотворила. Как помочь — так их нету, только и умеют, что ныть да охать. У Жофи перехватило дыхание, глаза наполнились слезами… Она вспомнила вдруг про ставни — вот и ставни еще не закрыла! И до тех пор возилась с задвижкой, пока не справилась с подступавшими к горлу рыданиями.
Когда она обернулась, лицо ее приняло жесткое, почти злое выражение, словно вовсе не ее ребенок лежал на кровати и она лишь случайно присутствует при совершенно безразличной ей сцене. Прислонившись к углу шкафа, она слушала ободряющие речи Кизелы: одержанная победа сделала жилицу покладистой, и теперь она, обращаясь, правда, только к Кураторше, сыпала притчами о детях, которые чуть что — уже с ног валятся, но зато скоро и расцветают снова. Старая крестьянка не хотела выглядеть дурой перед столичной особой и всячески ей поддакивала, от усердия даже тревога ее понемногу рассеялась, и она уже посмеивалась, слушая словоизлияния Кизелы. Только в коридоре, когда Жофи провожала ее, спросила:
— Слышь, Жофи, что это натворила ты с Шаникой, не нравится он мне нынче.
— Натворила?! О чем это вы, мама! — с вызовом отозвалась Жофи.
Но мать поначалу не обратила внимания на угрожающие нотки в ее голосе.
— Знаешь, пошлю-ка я за доктором Цейсом, не годится так-то оставлять малыша.
— Сама я пошлю, если нужно будет, — отрубила Жофи.
Теперь и мать уловила необычную резкость тона, но напрасно старалась разглядеть лицо дочери, совсем затененное платком; только фигура ее отчетливо выделялась на галерее в холодном свете луны.
