— Что, господин доктор, может быть, все-таки не обычное расстройство желудка? — пропела она слащавым тоном сводни, пряча за улыбкой ехидство.
Доктор очнулся; собрав на лбу морщины, заставил себя сосредоточиться.
— Температуру мерили? — спросил он Жофи, с отвращением бросив взгляд на Кизелу.
— Выше сорока, — ответила Кизела. — Вот уж четвертый день поднимается так к вечеру. Я и говорю Марике, сестренке Жофики: не могу я больше сиднем сидеть, все-таки здесь не обыкновенное расстройство желудка; да и господин доктор то же скажет, если его еще раз пригласить. Племянник-то мой, когда началось у него воспаление мозга…
— Воспаление мозга быть не может! — вспылил вдруг доктор. — Услышат звон, а потом и разносят неведомо что… — Он весь подобрался, напыжился: ведь если сейчас не одернуть старуху, репутация его окажется под угрозой. — У ребенка тиф, — сказал он, — тиф всегда начинается с расстройства желудка. И нечего тут кудахтать. А малец ваш все-таки поправится, молодая хозяюшка, — обернулся он к Жофи, показывая этим «все-таки», какого он мнения об усердии непрошенной сиделки.
— По мне, прошу прощения, может, и поправится, — взвилась Кизела. — Только странно мне слышать, будто тиф с расстройства желудка начинается. До сих пор-то я думала, что тиф и есть тиф, а вовсе не расстройство. А про воспаление мозга мне господин ассистент Русняк рассказывал, и очень жаль, что первый ассистент пештской клиники выдумывает такие болезни, которых быть не может. — Она вышла, достаточно выразительно прикрыв за собою дверь.
— Старая падаль, — пробормотал доктор Цейс себе под нос. Затем, повернувшись к Жофи, сказал вдруг с необычной для него лаской: — Мало вам своего горя, так еще эта ворона сюда является каркать. Ну, вот послушайте, я расскажу вам, что и как надо делать, и все обойдется, не бойтесь.
Он стал объяснять, как нужно ставить водный компресс, как давать лекарство из ложечки, как готовить легкие молочные блюда, отечески сжимая при этом локоть Жофи. Уже в калитке он обернулся еще раз:
— Видите, так вот оно и бывает, когда ребенок единственный. Сразу теряешь голову. Вам бы замуж выйти. Не годится вам плесневеть среди этих сов. Ну, бог с вами, и не пугайтесь так! — Доктор улыбнулся из-под лохматых бровей с таким видом, словно только от его воли зависело сохранить жизнь малыша.
Проводив доктора, Жофи замешкалась на галерее. Воздух уже остыл, и холод, пробравший ее до костей, и далекое сияние луны на какое-то мгновение отодвинули от нее все — даже самое себя. Опершись локтем о стену, она стояла так, без прошлого и без будущего, и не было у нее иного дела в целом свете, кроме как смотреть на голые плети вившегося по стене дикого винограда. Словно вдруг очнулась она от похмелья жизни и, отрезвев, осматривается сейчас в новом, не ведающем никаких треволнений мире. Как сладостно было ей это безмолвное и безжизненное мгновение!.. Но вот мимо нее выплеснулась во двор вода из таза, и тотчас послышался голос Кизелы:
— Ай-яй, Жофика, вон вы где стоите, не хватало только, чтобы и вы еще простыли.
Жофи вздрогнула, действительность, подобно морской пучине, сомкнулась вокруг нее. Она вошла в дом, миновала темную кухню и села в ногах тяжело дышавшего сына.
В последовавшие два-три дня состояние Шаники не изменилось. Утром он еще садился в постели и просил свои шарики. Жофи расставляла их на дощечке — стеклянный с разноцветными прожилками шарик посредине, мраморные вокруг. Шани сперва катал их, но вскоре забывался и сидел неподвижно; глаза на восковом лице становились большими, а тело под рубашкой как будто съеживалось. Он не жаловался и, только когда начинали кормить, разражался горькими слезами и с былым упрямством выплевывал насильно влитое ему в рот молоко. После обеда он затихал, глубже уходил в подушки, только глазами водил по комнате — приподнять или повернуть голову у него не хватало сил.
Первый приступ болезни немного ослабел. Жофи и ее постоялица, все семейство Кураторов несколько пообвыклись — так привыкает к войне страна, на которую напал враг. Первое волнение, суета и беготня прекратились, каждый знал свое место. Молоденькая батрачка ежедневно приносила от Кураторов обед и ужин в большой корзине. Мари убиралась в комнате, мыла посуду, бегала в аптеку и громко зевала от скуки. Поупрямившись с полдня, бочком вернулась и Кизела, чтобы тоже быть при болезни. Она ведала лекарствами, мерила температуру, делала компрессы и подбадривала Жофи. На нее никто не мог бы пожаловаться: она делала все, чтобы молодая мать не имела иной заботы, как угадывать малейшие желания Шаники.
Но уж этого она требовала неукоснительно, и если Шаника вскрикивал вдруг: «Воды!» — а Жофи не успевала схватить стакан прежде Кизелы, то спина старухи так укоризненно закрывала от Жофи жадно припавшего к стакану сына, что Жофи готова была без конца выспрашивать Шанику, что ему нужно, без конца предлагать то одно, то другое, лишь бы не упустить момент и вовремя поправить подушку, подхватить укатившийся шарик.
Как-то днем, еще до обеда, забежал Пали. Неумело заговорил с малышом тем шутливым тоном, какой установился у них прежде, во время игр и возни, потом за неимением лучшего стал вертеть у Шани перед глазами складной ножик, как будто развлекал младенца: «Ну-ка, погляди, племяш! Подарить тебе этот ножичек?» Но Шани даже руки не протянул, и Пали не чаял уже, как вырваться поскорее на волю.
Вечером приходила мать Жофики, она всегда приносила под платком какое-нибудь лакомство вроде моченых груш или жженого сахара. Особого смысла в этих подношениях не было, но благодаря им старуха ощущала себя хорошей бабушкой; ей было бы просто совестно перед Кизелой и дочерью явиться к больному с пустыми руками.
— А вот и бабушка твоя пришла! — Она постаралась стать так, чтобы ее увидели расширенные глаза маленького больного. — Видишь, бабушка приходит проведать тебя. А потом и ты будешь меня проведывать, когда я заболею. — Она тут же расчувствовалась от этой мысли и больше не могла добавить ни слова, только сморкалась да глубоко вздыхала, чтобы не задремать невзначай. — Пиявки бы ему к голове приставить, — встрепенувшись, проговорила она тонким фальцетом: ей хотелось посильно способствовать лечению внука. — Помнишь, дочка, когда твой братец Пали воспалением легких захворал, мы пиявки ставили, и ему в тот же час полегчало.
— Пиявки сто лет назад в ходу были, — поставила ее на место Кизела. — Даже доктор Цейс пиявок не прописал, а уж другого такого старомодного доктора и не сыскать.
Возражать Кизеле бабка не смела, но как-то помочь ей все же хотелось, и немного погодя она опять заговорила про пиявки. Однако при взгляде на Кизелу тушевалась и умолкала.
— Отец твой тоже все собирается, — тихонько сообщала она Жофи. — Но ты ведь знаешь, какой он, невмоготу ему на болящего смотреть. Уж какой горячий человек, а сердце мягкое, будто воск. — Вспомнив про мягкое сердце мужа, она опять расчувствовалась, даже слезы набежали на глаза.
Действительно, старый Куратор за это время трижды выходил из дому, с тем чтобы проведать дочь, пока наконец и в самом деле не дошел до нее. В первый раз его перехватил староста, которому понадобился понятой для передела земли; в другой раз он добрел уже до «Муравья» и вдруг вспомнил, что давно собирался заказать лемех для плуга; вошел, а там учителя встретил, пришлось распить с ним бутылочку пива. После этого ему и вовсе расхотелось идти к Жофи; жена правильно про него говорила — хоть с виду по нему ничего не было заметно, но всякий раз после посещения больного от старика полдня не могли добиться ни словечка, запах лекарств ударял ему в голову, он даже есть не мог — от всякой снеди так и несло анисовым духом. Однако в воскресенье утром, по дороге в церковь, жена все-таки допекла его: стыд, да и только, бубнила она, до сей поры ни разу внучка не проведать — или он думает, что Жофи не известно, как он в «Муравье» за пивом просиживает, а на внука у него, видите ли, времени нет.
— Не учи меня, — прикрикнул Куратор на жену, но сам решил твердо: пойдет.
К тому же он рассчитал, что вскоре должны звонить к обедне. «Э-эх, посидел бы еще, — скажет он дочери, — да ведь не годится мне после его преподобия в церковь входить».
На кухне никого не было, Куратор поставил свою палку у двери, прислушался: из комнаты доносился голос Кизелы, уговаривавшей мальчика выпить лекарство, и жалобные протесты Шани. Сердце у старика сжалось, однако он сгреб пиджак на груди, дернул, словно встряхнул себя, потом пошаркал подошвами об пол, постучал ногой об ногу, оттолкнул табуретку и с громогласным «бог в помощь!» вошел.
— Я уж не знал, куда и податься, где искать тебя, а ты вот она, — обрушился он на Мари. — Пойду, говорю, погляжу сам, верно ли, что ты здесь все пропадаешь, или, может, умыкнул тебя кто, а мать только признаться не смеет… Благослови вас бог, сударыня, — поздоровался он с Кизелой, — не пожалуете ли в церковь со мною? Вот, надумал пригласить какую-нибудь молодушку себе под пару. — Старик балагурил, а сам все старался повернуться так, чтобы не видеть глаз припавшей к его руке дочери. — Ну, а этот разбойник что тут разлеживается! — внезапно набросился он на Шани, исподтишка взглянув на внука через голову все еще склоненной к его руке Жофи и уловив на заплаканном лице некое подобие улыбки. — Ого, да ты совсем важным барином стал, даже днем в кровати полеживаешь. Вот бы мне так пожить хоть разок! Оказывается, ты соня-фасоня! — И двумя костистыми пальцами он пощекотал мальчику шею. Шанике очень кстати пришелся дедушка вместо надоевшего лекарства; густые, низко склонившиеся к подушке усы пахли свежо и приятно, а щекотавшие шею пальцы сразу напомнили всему его измученному болезнью телу недавние их игры, сражения, борьбу…
