архиерейские крестьяне тащили с Барсуковского фольварка мешки с пшеницей, овсом и мукой; водку из винокурни носили ведрами, горшками, горлачами – не отдавать же французам, которым ныне служит владыка Варлаам.
– Болен отец Иоасаф, куда вы? Неможен он! – монахи пытались заступить дорогу полицейскому чиновнику, но солдаты оттеснили их в сторону, и он прошел в келью.
Архимандрит лежал на спине, закрыв глаза; его лицо перекосилось и вздулось от кровоподтеков, сложенные на груди руки были покрыты ссадинами. Чиновник сунул ему под нос присяжный лист.
– Уйдите, изверги! – кричал монах, удерживаемый двумя солдатами. – Оставьте нас в покое! Раз архипастырь присягу учинил, то нам уже не нужно! Да что ж это делается, Господи!
* * *
«Зачем я иду сюда? – думал Глинка, шагая мимо бесконечно тянувшегося крыла Слободского дворца с бессчетными окнами. – Что мне делать в Дворянском собрании? Начнут говорить о пожертвованиях, а что скажу я, не имея вовсе никакой собственности? Выставлю только себя на посмешище, как тогда в Смоленске». Он остановился в нерешительности. Караульный солдат вышел из будки, как будто намереваясь окликнуть его; Глинка встряхнулся и решительно стал подниматься на высокое крыльцо с большим портиком на шести белых колоннах. Надо идти; если он не явится, пойдут всякие предположения и пересуды: за ним ведь уже следит полиция. Пусть ему больше нечего пожертвовать, пусть его гости вынуждены есть деревянными ложками, – у него еще остается собственная жизнь и чистая совесть, их он и возложит на алтарь Отечества.
Темно-зеленый губернский мундир с красными обшлагами и такого же цвета высоким воротником, упиравшимся в щеки, Глинке одолжил брат квартирной хозяйки. Увидев себя в зеркало у лестницы, Сергей Николаевич невольно улыбнулся: так нелепо сидел на нём непривычный наряд. Улыбки знакомых, встречавшихся ему при входе в дворянскую залу, он тоже приписал своему потешному виду.
Двери в залу Купеческого собрания были закрыты, оттуда доносилось церковное пение. Сквозь раскрытые двери Дворянской залы был виден длинный стол, накрытый зеленым сукном, за которым сидели вельможи и генералы с камергерскими ключами и эполетами, в лентах и орденах; в передней комнате сходились кучками чиновники, вступавшие в жаркие споры.
– Мы должны спросить у государя, сколько у нас войска и где оно! – горячился какой-то господин, незнакомый Глинке.
– Если бы мы дерзнули спросить об этом государя, он не смог бы дать нам удовлетворительного ответа, – возразил ему Степан Степанович Апраксин. – Войска наши движутся сообразно движениям неприятеля, которые могут меняться каждый час; соответственно, и численность наших войск постоянно меняется.
– Довольно вам рассуждать, время действовать! – оборвал их отставной военный лет сорока. – Кипит война необычайная! Нашествие! Россия покроется могилами. Народу нашему предстоит выдержать сильную борьбу, а эта борьба требует и небывалой доселе меры. Вооружимся чем можем! Двинемся сотнями тысяч в тыл неприятеля, составим конные дружины, будем везде тревожить Наполеона, отрежем его от Европы! Покажем Европе, что Россия встает за Россию!
На каждой новой фразе военный возвышал свой голос; к ним стали подходить другие – послушать, одни одобрительно кивали, другие шептали что-то на ухо своим знакомым. Глинка не выдержал:
– Ад до́лжно отражать адом! – воскликнул он звонко.
Всеобщее внимание тотчас переключилось на него.
– Я видел однажды младенца, улыбавшегося при блеске молний; громовые раскаты смешили его. Но мы не младенцы! Мы видим опасность, понимаем ее, и мы должны противоборствовать ей!
Он говорил, говорил средь наступившей тишины; напиравшая толпа постепенно вдвигала его в залу собрания. Принужденный остановиться перед стульями заднего ряда, у самой стены, Глинка не прекращал витийствовать, приводя различные примеры из Смутного времени и из недавних событий в Испании, предлагая различные меры к обороне городов и селений.
– Мы не должны ужасаться, Москва будет сдана.
Послышался шум отодвигаемых стульев: их превосходительства вставали со своих мест.
– Кто вам это сказал? – крикнул кто-то. – Почему вы это знаете?
Глинка вспомнил, что видел неподалеку от дворца две полицейские повозки с квартальными, одетыми по-дорожному. Граф Ростопчин заранее предупредил, что те, кто будут слишком умничать, полетят во всю прыть в дальний путь. Но он уже не мог остановиться, он должен был высказать то, о чём так много размышлял наедине с собой.
– Милостивые государи! – продолжал он, обернувшись к столу. – Во-первых, от Немана до Москвы нет ни природных препятствий, ни искусственных заграждений, способных остановить сильного неприятеля. Во-вторых, из всех отечественных летописей явствует, что Москва привыкла страдать за Россию. А в-третьих, сдача Москвы будет спасением России и Европы…
В залу поспешно вошел граф Ростопчин; все взоры обратились на него. Градоначальник был весел и довольно потирал руки:
– Оттуда к нам польются миллионы, – сказал он, указывая в сторону купеческой залы, – а наше дело – выставить ополчение и не щадить себя.
Несколько человек заговорили разом; Арсеньев предложил выставить в ратники десятого человека со ста душ крестьян, с ним согласились.
Ликующие крики из Купеческого собрания предварили появление государя. Он был задумчив, обычная приветливая улыбка не озаряла его лица. Легкими шагами пройдя на свое место, он приготовился говорить. Всё стихло.
– Вам известна причина моего приезда. Император французов вероломным образом, без объявления войны, вторгнулся в наши пределы с многочисленной армией, составленной из порабощенных им народов. Нами были употреблены все возможные средства для отвращения сего несчастья, но властолюбивый дух Наполеона заставил его отвергнуть мирные предложения. Настало время для России показать всему свету ее могущество и силу. Взываю к вам, знаменитое дворянство: подобно предкам вашим, вы не потерпите чуждого ига. Да не восторжествует неприятель в своих дерзких замыслах! Сего ожидает от вас отечество ваше и ваш государь.
Александр замолчал, глядя прямо перед собой ясными голубыми глазами. Через мгновенье зал огласился патриотическими возгласами и выкриками о предлагаемых пожертвованиях. Молодой человек лет двадцати в сенаторском мундире с золотым шитьем на воротнике и обшлагах, с черными кудрями, спадавшими на высокий чистый лоб, и темным пушком на верхней губе, вскочил со своего места и вышел вперед.
– Для русского лучше умереть, чем покориться врагу! – воскликнул он. – Я готов отдать всё, что имею; даю вам слово, государь, до окончания войны тратить все свои доходы на военные нужды, оставив себе на издержки только десять тысяч рублей в год.
Это был Матвей Дмитриев-Мамонов, наследник огромного состояния и талантливый поэт (Глинка читал его стихи в «Друге юношества»). Государь обнял его, прослезившись, и предложил создать на свои средства кавалерийский полк. Тогда поднялся Николай Никитич Демидов и торжественно обещал собрать и обмундировать полк егерей, вызвав, если понадобится, своих рабочих с Урала. Государь обнял и его.
– Я многого ожидал от московского дворянства,
