у евреев в Дыбалях, как будто Барклай не видел карты и не знает, что эта деревня находится на левом берегу, где французы. Вот люди! Пригрозив комиссионеру кандалами, главнокомандующий приказал арестовать полковника конной гвардии Арсеньева, опоздавшего выступить из Полоцка в назначенное время: здесь армия, а не Стрельна! Разумеется, через несколько минут к Барклаю явился великий князь Константин Павлович, не скрывавший своей неприязни к нему и ухватившийся за повод ее выразить… Досадно тратить время на подобные сцены. Михаил Богданович продиктовал приказ графу Орлову-Денисову, чтоб перешел Двину со своим лейб-казачьим полком, собирал сведения о приближении неприятеля и доставлял прямо в Витебск, куда направится армия.
В Витебске ее встретили радостной вестью: Раевский занял Могилев! Слава тебе, Господи! Поздравив своих генералов, Барклай отправил гонца к князю Багратиону с предписанием снарядить Раевского из Могилева на Шклов, а самому продвигаться к Орше, куда придет и он, дав людям отдохнуть несколько дней. Цесаревича Константина главнокомандующий послал в Москву к государю с секретным сообщением (а на самом деле – чтобы хоть немного отдохнуть от него). Обнадежив смоленского гражданского губернатора насчет того, что отступление прекратилось и обе русские армии начнут отныне действовать наступательно, Барклай-де-Толли велел витебским чиновникам раздать обывателям хлеб для заготовления сухарей, изымать у них прочий провиант, платя за него облигациями, учредить в Велиже магазин для ссыпки хлеба из помещичьих амбаров и устроить подвижной магазин, чтобы армия всегда имела при себе запас сухарей, вина и мяса на четверо суток.
Однако французские отряды были замечены в Бешенковичах и Сенном; из Глубокого шли итальянцы Евгения де Богарне, баварцы Гувион-Сен-Сира и французская гвардия; сам Наполеон уже переправился через Двину. Идти в Оршу было поздно, оставалось надеяться, что князь Багратион сумеет пробиться в Витебск. На рассвете тринадцатого июля Барклаю донесли, что неприятель движется к Островне. Граф Остерман получил приказ взять два эскадрона лейб-гусар и шесть орудий на конной тяге и задержать там французов как можно дольше, до подхода Второй армии.
Первые французские разъезды показались у корчмы в Комарах. «В атаку! Рысью! Марш!» Рысь быстро перешла в галоп. Устремившись в погоню, лейб-гусары легкомысленно захватили с собой и артиллерию, но ее не удалось развернуть и изготовить к бою: у Островно эскадрон наткнулся на толстую, непробиваемую стену из ровно выстроенных французских войск. После первых же залпов раненые кони забились в постромках возле убитых артиллеристов; пушки пришлось бросить и отступить россыпью поодиночке.
Темно-голубые глаза Остермана казались больше сквозь очки, которые он водрузил на свой орлиный нос. Зажатой в руке нагайкой он указывал направления, и ординарцы пускались галопом, чтобы передать командирам частей, куда им следует идти. Пехота разворачивалась в две линии по обе стороны от главной дороги, правый фланг упирался в реку, левый – в лес и болото; конница выехала вперед, чтобы дать артиллеристам время приготовиться.
Польские уланы в нерешительности смотрели на конных егерей, в беспорядке отступавших перед мчавшимися на них… кто это? Мундиры похожи на вюртембергские, и скачут они прямо на неаполитанского короля… Торопливый звук трубы развеял все сомнения: это враги! Полк начал строиться поэскадронно. Да, теперь уже видно, что это русские драгуны. С той стороны, где находился Мюрат со своей свитой, раздался гром ружейного залпа, вспухло белое облачко порохового дыма. Русские выполнили разворот и начали отступать хорошей рысью; поляки устремились за ними.
Острия пик с бело-красными флюгерами колебались в нескольких вершках от спин в темно-зеленых мундирах, но русские не прибавляли ходу, не оборачивались и не принимали бой, словно дразня поляков. Комья земли с пучками травы летели из-под копыт, ударяясь в грудь лошадям преследователей. Капитан Лоевский не выдержал:
– Солдат, вспомни Прагу! – крикнул он, выхватив пику у ближайшего к нему улана. – Отмстим!
«Земста!» – вырвалось из сотен глоток. Стальные жала вспарывали сукно и впивались в плоть; несколько всадников свалились с коней; скачка уступила место сече. Через несколько минут уменьшенный вполовину отряд драгун рассеялся в разные стороны.
Тучи картечи пробили кровавые бреши в польских эскадронах. Капитан Лоевский вылетел из седла; под майором Сухоржевским убило лошадь. Уланы повернули назад, разъехавшись веером; в освободившееся пространство ворвался гудящий рой летящих ядер, посланный французскими орудиями. Русские уносили в тыл стволы с разбитых лафетов: больше трофеев Мюрат не получит!
Били барабаны; русская пехота шла в атаку прямо через лес, батальон за батальоном, норовя обойти французов с фланга; перестроившись, уланы повернули обратно. Под Сухоржевским убило вторую лошадь, сам он был ранен в руку; полковника Немоевского вывезли из боя без сознания, положив поперек коня, словно тюк.
Уланы, гусары, пруссаки, поляки… Лесные тропы были завалены трупами людей и лошадей. Новую атаку конных егерей отбили штыками: заряды были на исходе, стрелять приказано только в упор. Перегородив большую дорогу, русская пехота по команде смыкала ряды, прореженные свинцовой метелью.
– Ваше сиятельство, что делать? Зарядов нет, неприятель ядрами и картечью наносит большой урон…
Пуля свистнула возле самого плеча Остермана; докладывавший ему генерал невольно отшатнулся. Правая бровь Александра Ивановича чуть-чуть приподнялась.
– Ничего не делать, – ответил он. – Стоять и умирать.
Солнце садилось за спиной у французов, освещая мягким светом пехотную дивизию, отправленную Богарне на помощь Мюрату. К Остерману подскакал генерал Уваров: он привел кавалерийский корпус, где ему встать? Граф указал ему место на правом фланге, но просил беречь людей и не лезть к черту в пекло. Уваров уехал к реке; через два часа два драгунских эскадрона мчались с саблями наголо на французских вольтижеров, переправившихся через Двину, а еще два, спешившись, палили из ружей по пехоте.
Желтый закат неохотно угас, в лесу стало темно. Генерал Коновницын передал Остерману приказ Барклая-де-Толли: отвести своих людей за деревню Куковячино, где уже заняла позицию 3-я пехотная дивизия.
До Куковячина надо было пройти восемь верст – после целого дня сражения без еды и питья, да если ноги целы. Когда отряд Остермана добрался до деревни, уже светало, а когда в блеклое небо выкатилось солнце, окрестные леса вновь откликались эхом на стрельбу: теперь уже Коновницын сдерживал француза.
Польская кавалерия прикрывала французскую пехоту, но в лесу ей было не развернуться. На правом фланге, прижатом к Двине, Коновницын сам ударил на неприятеля после двух отбитых атак. За оврагом установили батарею, там командовал Кутайсов. Ближе к полудню атаки прекратились – утомился француз? Нет, вон опять строятся, ударили в барабаны… «L’empereur est arrivé, il est avec nous!»[14] – в глазах пленного сияет гордость, как будто Наполеон сейчас явится лично, чтобы освободить его. Здесь сам
