– Для этого есть слуги.
Не находя слов в свое оправдание, я страшно на себя злился, понимая, что выгляжу смешно. Неужели я сам все испортил?
Она подошла ближе, остановилась рядом со мной и, не переставая улыбаться, буквально раздавила меня взглядом.
– Месье Жонас, к людям не принято являться, когда в голову взбредет.
– Я думал…
Она приложила к моим губам палец, чтобы я больше ничего не сказал.
– Не надо думать бог знает что.
Мое смущение стало перерастать в глухой гнев. Почему она так себя со мной вела? Как мне внушить себе, что между нами ничего не произошло? Она наверняка догадалась, зачем я пришел.
Будто читая мои мысли, мадам Казнав сказала:
– Я бы дала вам знать, если бы вы мне понадобились. Все должно идти своим чередом, понимаете? Если торопить события, ничего хорошего не получится.
Она нежно провела пальцем по моим губам, раздвинула их и скользнула меж зубов. Чуть задержалась на кончике языка, затем осторожно вытащила его и вновь приложила к губам.
– Вы должны знать, Жонас, что у женщин все происходит в голове. Они готовы только тогда, когда мысленно разложат все по полочкам. Мы привыкли держать эмоции в узде.
Она не сводила с меня глаз, царственная и несгибаемая. Самому себе я казался лишь плодом воображения этой женщины, игрушкой в ее руках, маленьким щенком, которого она вот-вот перевернет на спинку и пощекочет пальчиком животик. Я не хотел торопить события и лишать себя шансов, мне хотелось, чтобы она, раскладывая все по полочкам, не забыла и меня. Когда она убрала руку, я понял, что должен быть готов… и ждать, когда она о себе напомнит.
Мадам Казнав проводила меня до ворот.
Я прождал много недель. Лето 1944 года подошло к концу, но она не давала о себе знать. В деревне мадам Казнав больше не появлялась. Когда Жан-Кристоф собирал нас на холме и Фабрис принимался читать свои стихи, я не видел перед собой ничего, кроме большого белого дома на тропе Отшельников. Порой мне казалось, что по двору кто-то ходит, и я узнавал в парящей над равниной дымке ее белое платье. А вечером, вернувшись домой, выходил на балкон и слушал шакалов, в надежде, что их вой заглушит ее молчание.
Мадам Скамарони то и дело возила нашу ватагу в Оран, на бульвар Шассер, но я не помнил ни фильмов, которые мы смотрели, ни встречавшихся нам девушек. Симону моя постоянная рассеянность стала надоедать. Как-то раз на пляже он вылил на меня ведро воды, чтобы я поскорее спустился с небес на землю. Если бы не Жан-Кристоф, эта его шутка обернулась бы дракой.
Встревожившись из-за моей вспыльчивости, Фабрис пришел ко мне домой выяснить, что со мной происходит. Но ответа так и не дождался.
Выбившись из сил и не в состоянии больше ждать, как-то в воскресный полдень я прыгнул на велосипед и помчался к большому белому дому. Мадам Казнав наняла старого садовника и служанку, которые в момент моего появления как раз перекусывали в тени цератонии. Не выпуская велосипеда из рук, я стал ждать во дворе. Дрожа с головы до ног. Завидев меня у фонтана, мадам Казнав подпрыгнула на месте, стала искать глазами слуг, а увидев их в противоположном конце сада, молча посмотрела на меня. За ее улыбкой угадывалось раздражение.
– Я не смог, – признался я.
Она спустилась с крыльца, спокойно подошла ко мне и твердо заявила:
– Но должны были.
После чего пригласила пройти за ней к воротам, а там, не опасаясь нескромных взглядов, обняла и жадно поцеловала. Поцелуй этот был столь жаркий, что я увидел в нем что-то неумолимое, как предвестие безвозвратного «прощай».
– Вам все приснилось, Жонас, – сказала она. – Это был лишь сон подростка.
Пальцы мадам Казнав разжались, и она от меня отстранилась.
– Между нами никогда и ничего не было… В том числе и этого поцелуя.
Ее взгляд загонял меня в тупик.
– Вы меня поняли?
– Да, мадам, – услышал я собственное бормотание.
– Вот и хорошо.
Жестом, вдруг ставшим материнским, она потрепала меня по щеке.
– Я знала, что вы благоразумный мальчик.
Чтобы вернуться домой, мне пришлось дожидаться ночи.
Глава 11
Я дерзал ожидать чуда. Но чуда не произошло.
Осень срывала с деревьев листья; пришла пора смириться с неизбежным. Произошедшее было лишь игрой воображения. Между мной и мадам Казнав никогда ничего не было.
Я вернулся к друзьям, к приколам Симона и лихорадочному романтизму Фабриса. Жан-Кристоф терпел Изабель Ручильо, проявляя изобретательность и талант. Он говорил нам, что нужно уметь обращать уступки в свою пользу, что жизнь представляет собой долгосрочное вложение, что судьба неизбежно улыбается тем, кто делает ставку на долготерпение. У него был вид человека, который знает, чего хочет, и, хотя он совершенно не заботился о том, чтобы подкреплять свои теории аргументами, мы с лихвой отпускали ему все грехи.
Наступил 1945 год, наполненный смутными, противоречивыми сведениями и досужими вымыслами. Жители Рио-Саладо за рюмочкой анисовки обожали выдавать воображаемое за действительное. Самое незначительное столкновение приобретало поистине вселенский размах и обрастало подвигами в духе Рокамболя, которые совершали персонажи, зачастую не имевшие к ним ни малейшего отношения. На террасах кафе вовсю строили прогнозы. Фанфарами финальных залпов произносились имена Сталина, Рузвельта и Черчилля. Некоторые остряки, сетуя на худосочность фигуры де Голля, обещали послать ему лучшего в здешних краях кускуса, дабы он набрал вес, без которого его харизма теряла достоверность в глазах алжирцев, нераздельно связывающих власть с внушительным брюшком. Все принимались хохотать и пить до тех пор, пока не принимали осла за единорога. Еврейские семьи, уехавшие искать лучшей доли на чужбину после того, как их французская община подверглась массовой депортации, начали возвращаться в родные края. Жизнь медленно, но уверенно входила в привычное русло. С виноградников собрали невиданный урожай, и праздник, устроенный в честь этого события, не посрамил бы даже египетских фараонов. Пепе Ручильо женил своего младшего отпрыска, и весь городок семь дней и семь ночей гудел под аккомпанемент гитар и кастаньет прославленного музыкального коллектива, выписанного из Севильи. Нас даже порадовали грандиозной джигитовкой, в ходе которой самые достойные местные любители верховой езды без колебаний соревновались с непревзойденными наездниками из племени Улед Н’хар.
В Европе корабль гитлеровской империи дал течь. Ее скорый конец предвещали каждый день, и каждый день в ответ на бомбы вперед неслись торпеды. Целые города исчезали с лица земли в огне и пепле. Небо коверкали воздушные бои, под гусеницами танков рушились окопы… В кинотеатр Рио-Саладо неизбежно набивался народ. Многие приходили исключительно ради киножурнала «Пате», который показывали в начале сеанса. Союзники освободили значительную часть оккупированных территорий и неотвратимо приближались к Германии. От Италии осталась лишь бледная тень. Партизаны и бойцы Сопротивления досаждали врагу, зажатому в тисках между Красной армией, прущей как каток, и девятым валом наступления американцев.
Дядя не отходил от радиоприемника. В облегающей вязаной фуфайке, выдававшей его чрезвычайную худобу, он будто сливался со стулом. С утра и до самого вечера его пальцы крутили ручку настройки в поисках станции, работавшей с минимальными помехами. Треск и пронзительный свист радиоволн наполнял весь дом поистине галактическим грохотом. Жермена давно опустила руки. Ее муж вел себя как заблагорассудится и требовал, чтобы завтрак, обед и ужин ему подавали в гостиную, дабы он не пропустил какого-нибудь важного сообщения. Так наступило 8 мая 1945 года. И пока вся планета праздновала окончание большого Кошмара, в Алжире разразился кошмар местного масштаба, сокрушительный, как пандемия, чудовищный, как Апокалипсис. Народное ликование вылилось в трагедию. Совсем рядом с Рио-Саладо, в Айн-Темушент, полиция жестоко подавила марш за независимость Алжира. В Мостаганеме к уличным выступлениям примкнули местные бедуины. Но своего апогея ужас достиг в горах Орес и на севере департамента Константина, где тысячи мусульман пали от рук представителей сил правопорядка, которым для усиления придали колонистов, создав из них отряды милиции.
– Это невозможно, – дрожащим голосом бормотал дядя, трясясь всем телом под своей старческой пижамой. – Как они посмели? Как можно уничтожать народ, еще не оплакавший своих детей, сложивших головы за дело освобождения Франции? Почему нас убивают, как скот, только за то, что мы требуем для себя маленькую долю независимости?
Дядя пребывал в сильнейшем возбуждении. Бледный, с ввалившимся животом, он, спотыкаясь в домашних туфлях, мерил шагами гостиную.
Арабская радиостанция рассказывала о кровавых репрессиях против мусульман в Гельме, Херрате и Сетифе, о горах трупов, тысячами гнивших в ямах, об охоте по-арабски на виноградниках и полях, о том, как на живых людей спускали собак, о линчевании на площадях городов и сел. Новости поступали столь пугающие, что ни у дяди, ни у меня не было сил присоединиться к мирному маршу протеста, проходившему на главной улице Рио-Саладо.
