Арабская радиостанция рассказывала о кровавых репрессиях против мусульман в Гельме, Херрате и Сетифе, о горах трупов, тысячами гнивших в ямах, об охоте по-арабски на виноградниках и полях, о том, как на живых людей спускали собак, о линчевании на площадях городов и сел. Новости поступали столь пугающие, что ни у дяди, ни у меня не было сил присоединиться к мирному маршу протеста, проходившему на главной улице Рио-Саладо.
В конце концов масштаб катастрофы, обрядившей в траурные одежды все мусульманское население, дядю доконал. Как-то вечером он схватился рукой за сердце и упал лицом вниз. Мадам Скамарони помогла нам перевезти его на машине в больницу и вверила заботам своего знакомого врача. Видя, что Жермену все больше охватывает паника, она посчитала благоразумным остаться с ней в приемном покое. Поздно ночью к нам присоединились Фабрис и Жан-Кристоф, а Симону, чтобы приехать, пришлось даже позаимствовать у соседа мотоцикл.
– У вашего мужа, мадам, сердечный приступ, – объяснил Жермене врач. – В сознание он пока не пришел.
– Он поправится, доктор?
– Все необходимое мы сделали. Остальное будет зависеть от него.
Жермена не знала, что сказать. С того момента, как ее супруга доставили в больницу, она не произнесла ни слова и лишь вращала глазами, выделявшимися на бледном как полотно лице. Она сложила руки и опустила ресницы, чтобы вознести Богу молитву.
Из комы дядя вышел следующим утром на рассвете. Попросил воды и тут же потребовал отвезти его домой. Врач еще на несколько дней оставил его под наблюдением и только после этого разрешил забрать. Мадам Скамарони посоветовала знакомую медсестру, чтобы та день и ночь сидела с нашим больным, но Жермена вежливо отказалась, пообещав, что сама станет сиделкой, и поблагодарила ее за все, что она для нас сделала.
Через два дня, когда я сидел у постели дяди, меня кто-то позвал. Я подошел к окну и увидел фигурку, притаившуюся на корточках за небольшим пригорком. Она встала и махнула мне рукой. Это был Желлул, слуга Андре.
Из своего убежища он вышел в тот самый момент, когда я ступил на дорожку, отделявшую наш дом от виноградника.
– Боже мой! – невольно воскликнул я.
Желлул хромал. Все его лицо было в синяках, губы распухли, глаз заплыл. Рубашку исполосовали красноватые отметины, оставленные, по-видимому, кнутом.
– Кто тебя так отделал?
Желлул сначала огляделся по сторонам, будто опасаясь, что его услышат, затем посмотрел мне в глаза и обронил, как отрезал:
– Андре.
– Но почему? Что ты сделал?
Он улыбнулся, посчитав мой вопрос нелепым:
– А с ним мне и не надо грешить. Он всегда найдет предлог меня избить. На этот раз всему виной недовольство мусульман в Оресе. Теперь Андре боится арабов и не доверяет им. Вчера вечером он вернулся из города пьяный и отдубасил меня.
С этими словами он поднял рубашку, повернулся и показал мне ссадины на спине. Да, Андре действительно прошелся по ней не чайной ложкой.
Желлул вновь встал ко мне лицом, заправил рубашку в пропыленные штаны, громко шмыгнул носом и добавил:
– По его словам, он надавал мне, чтобы вышибить всякие вздорные идеи. Чтобы раз и навсегда вбить в голову, что он хозяин и неповиновения слуг не потерпит.
Желлул ждал, что я что-нибудь скажу, однако я молчал. Он снял феску и стал теребить ее в руках.
– Я пришел не для того, чтобы рассказывать тебе о своей жизни, Жонас. Андре вышвырнул меня на улицу, не заплатив ни су. Я не могу явиться домой без гроша в кармане. Ведь только благодаря мне моя семья не околевает с голоду.
– Сколько тебе надо?
– Чтобы продержаться дня три-четыре.
– Я буду через две минуты.
Я поднялся к себе в комнату и вернулся с двумя купюрами по пятьдесят франков. Желлул неторопливо взял их, повертел в пальцах и нерешительно изрек:
– Здесь слишком много. Я не смогу тебе столько вернуть.
– Можешь не возвращать.
От моей щедрости он поморщился. Затем медленно покачал головой, подумал, озадаченно сжал губы и произнес:
– В таком случае я возьму только одну купюру.
– Бери обе, я же от чистого сердца, уверяю тебя.
– Не сомневаюсь, просто в этом нет необходимости.
– Какой-нибудь работы у тебя на примете нет?
Гримаса на его лице сменилась загадочной улыбкой.
– Нет, но Андре без меня не обойтись. Он явится за мной еще до конца недели. Пса лучше меня на рынке не сыскать.
– Почему ты к себе так суров?
– Тебе не понять. Ты наш, но живешь их жизнью… Когда ты единственный кормилец в семье, состоящей из полусумасшедшей матери, отца, у которого ампутированы обе руки, шестерых братьев и сестер, бабушки, двух разведенных теток со всем их потомством и дяди, болеющего весь год напролет, ты перестаешь быть человеком… Оказавшись между собакой и шакалом, слабое животное обзаводится хозяином.
Жестокость этих слов меня ошеломила. Желлулу не было и двадцати лет, но от него исходили какая-то тайная сила и зрелость, производившие на меня неизгладимое впечатление.
В то утро в моих глазах он перестал быть пресмыкающимся перед хозяином холуем, к которому мы так привыкли. Стоявший передо мной парень был совершенно другим человеком. Любопытно, но я обнаруживал в нем черты, которых раньше никогда не замечал. У него было волевое лицо с выступающими скулами, внушающий тревогу взгляд, он демонстрировал достоинство, на которое, казалось, раньше был не способен.
– Спасибо, Жонас, – сказал он. – Когда-нибудь я тебя за это отблагодарю.
Он повернулся и пошел прочь, болезненно припадая на одну ногу.
– Погоди! – крикнул я. – С поврежденной ногой ты далеко не уйдешь.
– Но ведь сюда я как-то доплелся.
– Может быть, но тем самым только разбередил свои раны… Где ты живешь?
– Не очень далеко, уверяю тебе. За холмом Двух Отшельников. Не переживай, справлюсь.
– Я не допущу, чтобы ты остался без ноги. Подожди, я сбегаю за велосипедом.
– Нет, Жонас! У тебя есть дела поважнее, не провожай меня.
– Я настаиваю!
Я полагал, что в Женан-Жато познал всю глубину нищеты и страданий, но ошибся. Нужда в селении, где жил с семьей Желлул, выходила за все мыслимые пределы. Деревушка состояла из дюжины грязных хижин, приютившихся рядом с руслом высохшей реки и обнесенных оградой, за которой томились от скуки несколько худосочных коз. Вонь стояла такая, что я никак не мог понять, как человек может прожить в таком месте даже два дня подряд. Не в состоянии ехать дальше, я остановил велосипед на обочине дорожки и помог слуге Андре сойти на землю. Холм Двух Отшельников располагался всего метрах в четырехстах от Рио-Саладо, но я не помню, чтобы во время своих прогулок мне доводилось сюда забредать. Люди обходили его стороной, будто гиблую, проклятую территорию. Вдруг я испугался, что оказался в этом месте, по другую сторону холма; мне стало страшно, подумалось, что я не смогу выбраться отсюда живым и здоровым, что никто не станет меня искать там, где у меня не было никаких причин появляться. Подобные мысли представлялись абсурдом, но страх был жутким и вполне реальным. Деревушка неожиданно вселила в мою душу ужас. Да еще этот кошмарный смрад, напоминающий удушливый запах разложения!
– Пойдем, я познакомлю тебя с отцом.
– Нет! – закричал я, чувствуя, что от этого приглашения меня бросило в дрожь. – Мне надо возвращаться к дяде, он очень болен.
В пыли играли голые ребятишки с раздувшимися животами. По их лицам ползали мухи; да, так оно и было, помимо адской вони, человека здесь преследовало постоянное жужжание прожорливых, навязчивых мух; они насыщали отравленный воздух своей скорбной литанией – дьявольским дыханием, парящим над старой как мир и такой же безотрадной человеческой бедой. Под невысокой глинобитной стеной, неподалеку от разомлевшей от жары ослицы, дремало, открыв рты, несколько стариков. Воздев исхудалые руки к небу, какой-то сумасшедший взывал к священному дереву, увешанному лентами-талисманами и облепленному оплывшим воском свечей… Кроме этого – больше ничего. Ощущение было такое, будто здоровые и трудоспособные жители покинули деревню, отдав ее на разграбление зверенышам в человеческом обличье да немощным старикам.
Завидев нас, на меня с лаем кинулась стая собак. Желлул камнями их отогнал. Как только вокруг вновь стало тихо, он повернулся ко мне и как-то странно улыбнулся:
– Вот так мы и живем, Жонас. Мы, твои соплеменники. Здесь все будто застыло, в то время как ты живешь припеваючи… Что с тобой? Почему ты молчишь? Ты в шоке? Не можешь прийти в себя, да?.. Надеюсь, теперь ты понимаешь, почему я называю себя собакой. Ведь даже животное не согласилось бы пасть так низко.
Я был ошеломлен. Все мои внутренности переворачивались от зловония, а жужжание мух вгрызалось в мозг. Мне хотелось вырвать, но я боялся, что Желлул отнесется к этому не лучшим образом.
Он ухмылялся, мое недомогание его явно забавляло. Он обвел рукой деревушку.
