ха-ха?
Наталья надела к обеду свой лучший наряд, но всё равно сильно проигрывала рядом с Глафирой и Мариной. Поэтому после трапезы девушки увели жену Прохора в свои покои и там снимали с неё мерки и обговаривали фасон нового платья. Надо при случае подкупить девчатам ткани, и не обычного холста, а что-то поинтереснее. Уж больно разошлись они. Заодно и шляпки девушкам присмотреть. А вдруг и им нужно будет выехать куда-нибудь?
Сюртук у Прохора я забирать не стал — он ему ещё понадобиться. Но против цилиндра мужик взбунтовался не на шутку. Пришлось взять назад. Но я сопроводил это действие строгим замечанием, что беру головной убор на время, а при необходимости «чиновник» будет-таки надевать его.
Заодно во время обеда мы с Егоровым договорились по поводу второго помещения, уже для женщин. Строить решили в противоположной стороне посёлка, чтобы не было всяких там сплетен и лишних разговоров. Хотя… Если уж кому вздумается, никакие даже километры не спасут.
Среди обитателей богадельни Прохор выделил четверых мужичков. Они были из новеньких, которых прежний инспектор оформил инвалидами, но на самом деле планировал продать как крепостных. Там были небольшие раны, вшивость, чесотка и, само собой, истощённость. Один, достаточно крепкий, на месте правого глаза имел повязку.
Прохор надеялся привести их в божеский вид дней через пять. А чтобы они не сбежали и не стали сразу же снова заниматься кражами и попрошайничеством, он предложил оформить их как крепостных. Хотя меня и коробило от такого решения, но иного выхода я не видел. Поэтому, когда явился батюшка Никодим, мы первым делом занялись оформлением этих мужиков. Затем святой отец повенчал Фросю с Афоней, а заодно и ещё три пары (таки как-то просочилось в народ известие о приезде в Тукшум батюшки), записал в книге актов имена новых девочек. Он не задавал лишних вопросов, внимательно выслушивал мои измышления по поводу крепостного права, но выводы делал неоднозначные и ценные.
— Свобода умному человеку во благо, а глупого-то направлять нужно. Вот родители дитя воспитывают, покуда он мал и несмышлён. И это правильно. Помещик — тот же родитель для своих подопечных. И хорошо, ежели он, как вы, Григорий Владимирович, будет душой болеть за своих крестьян, как за детей малых.
Другое дело, когда сами родители — глупы и равнодушны к потребностям отпрысков своих. Тогда беда получается… Крепостное право, оно же двубоко, сын мой. С одной стороны, вроде бы и не нужное, а с другой поглядеть — без оного никак и не возможно.
Странные новенькие из богадельни
Мужиков, привезённых из Шигон, разместили в новом доме. Сначала их помыли в бане, потом накормили горячими щами из крапивы. Бабы, назначенные на шитьё, к тому времени подготовили простую, но свежую и крепкую одежду – старую пришлось сжечь, поскольку она вся кишела насекомыми и была настолько изношена, что никакой реставрации уже не подлежала.
Первые дни мужчины отъедались, лечились деревенскими снадобьями: мазями на травах, настойками, отварами. А потом Прохор тех четверых, которые были без явных увечий и не старые, повёл в свою артель. Нельзя сказать, что мужики были сильно охочи до работы, но, глядя на других, открыто лениться побаивались.
Вечером после работы решили попить чая на улице, поболтать, познакомиться поближе. Самовар кто-то притащил из дома, заварили листья вишни да малины. Под чаёк и разговор потёк справнее. Поскольку сумерки уже укутали округу плотным одеялом, я, слегка таясь от глаз мужиков, подошёл поближе к компании, но выходить не стал – спрятался за буйно разросшимся кустом сирени.
– Я вот чаво спросить-то хотел у тя, Глеб, – обратился вдруг к одноглазому Николай. – Ты как глазоньку-то свою потерял? Не расскажешь опчеству об том?
– А чего скрывать? Конечно, расскажу! – тут же откликнулся одноглазый. – Из-за любви страстной я глаза свово лишился: уж больно я до того случая до баб охоч был!
Мужики заёрзали на брёвнах, которые использовали вместо лавочек, явно заинтересовавшись. Но мужик, которого Николай назвал Глебом, похоже, не спешил делиться своей биографией дальше: с удовольствием вдыхал аромат, исходящий от кружки, причмокивая, дул на чай, почёсывался. Слушатели изо всех сил сдерживали своё любопытство, терпеливо ожидая продолжения. Первым сдался всё тот же Николай:
– Ну!
– Баранки гну... – буркнул недовольно Глеб. – Ты меня не запрягал, шоба тута понукать, понял?
Одноглазый даже угрожающе стал приподнимать с бревна свою пятую точку. Грозный однако мужичишка-то... Трудно с ним будет.
– Охолонь а ты, чернявый. Будя тебе! Свои тута все, гонор-то прибереги. А вот лучче и впрямь расскажи, чаво там с тобой приключилося, – вклинился в разговор другой мужик, постарше остальных, имени которого я не знал пока.
Глеб снова уместил свою пятую точку на бревно, ухмыльнулся довольно и продолжил после минутного молчания:
– Лан, слухайте. Значит так. Проживал я лет пять назад в поместье Троицком. Это далековато отсюда будет, аж в Симбирской губернии. А сам-то я об ту пору дюже молодой был да красивый. Нда…
Однажды в усадьбу понаведался сам хозяин со своей женой-красавицей. Елизаветой Ивановной барыньку-ту звали. И положила она, ласточка моя сизокрылая, на меня глаз свой изумрудный… – было заметно, что историю эту Глеб рассказывает не первый раз, но мужикам она была неизвестна, потому очень интересна.
– Ха-ха! Так хто сёж-таки глаз-то положил, не ясно: ты – за неё свой карий, аль она – на тебя свой изумрудный? – прервал рассказ известный местный шутник Котов.
– Сперва – она на меня… Да… Так вот, раз, когда барин уехал к соседу свому лошадку новую присмотреть для прыобретення, прислала Лизонька за мной горнишну, якобы собачку её полечить. То есть, никак она, псина несчастная, потомством своим разрешиться не могла. Ну, я и пошёл, знамо дело. Я ж немного в животинке разбираюсь, да. Правду сказать, помочь моя тама уж и не нужна была… – одноглазый будто бы задумался, грустно покачивая головою. Потом, тряхнув пышной шевелюрой, словно отогнав дурные воспоминания, продолжил. – Щенки-то из её сами, как горошины из перезревшего стручка, прямо в руки ко мне ссыпалися. А я тока их полотенчиком вышитым обтирал да в корзиночку с пуховой цветастой перинкой складывал. Сам складываю, да сам же и думаю: «Ежели у них собаки на таких подстилках спят, какова ж тогда ихняя постель? Господская-то?» И мыслишка крамольная в башку мою шальную засела, как гвоздь в матку потолочную, и
