— Мисс Голдман! — стучится Миринда, и голос ее на удивление бросок и громок. — Мисс Голдман, прошу вас ответьте мне, мисс Голдман!
Улавливаю волнение или что-то еще уродливое в интонации ее слов — безумная служанка!
— Мисс Голдман, мисс Голдман… — повторяет без устали она, и стук по двери заглушает всплески воды, бьющейся о края ванны.
— Разве я не велела не мешать мне?! — сердито отвечаю я на ее возгласы, но вода предательски стекает и попадает мне в рот, отчего я запинаюсь.
Не могу отдышаться, на что нервно касаюсь лица и плюю под себя.
— Мисс Голдман, я слышала грохот и…
— Не мешай мне, Миринда! — обрываю ее я.
— Мисс Голдман…
— Пошла прочь, идиотка!
Следующего обращения я уже не слышу — тело Миринды недолго колышется подле дверей ванны, но затем ускоренный стук каблуков уносит ее прочь.
Я опять ложусь — уже медленно, очень аккуратно. Легкие освобождаются, и дышать становится не так больно — признаюсь самой себе, что страх мне знаком — я боюсь этой чертовой воды, которая топит меня каждодневно — еженочно.
Кожа распаривается, сжатые мышцы отпускает. Я лежу и ни о чем не думаю. Взгляд мой каменеет на белой плитке, что неровным углом упирается в зеркало. Не знаю, сколько времени проходит, но в чувства меня приводит шум за пределами ванной комнаты.
— Кара? — раздается голос Золото — не такой задорный, как обычно. — Ты еще не утонула?
Думаю, что ей в школе также могло перепасть из-за меня — бедная девочка, которая свалилась с олимпа из-за несуразной сестры и теперь иные боги будут сторониться ее.
— Если утонула, я забираю комнату себе, — пытается шутить своим особенным юмором сестра, но я слышу в ее голосе горечь и сожаление.
— Что тебе, Золото? — отзываюсь я.
— Пришла со школы, хочу умыться, — отвечает она, и слова эти преследует томный вздох. — Кара, не заставляй меня разговаривать с тобой нормально, язви или повысь голос, правда же.
Я тихо улыбаюсь, а слезы опять начинают скользить по щекам. Сколько времени я пробыла в ванной и почему эта девочка заставляет меня испытывать подобные эмоции?
— Кара, меньшее из того, что я хочу — разговаривать с тобой, как с сестрой. Открой дверь и попытайся не укусить меня. — В сопровождении голоса Золото я медленно встаю и закутываюсь в полотенце.
Открываю дверь — девочка не смотрит на меня; проходит к раковине мимо и умывается.
— Ты купалась в ледяной воде? — спрашивает она погодя и поднимает свои глаза на меня.
— Долго лежала, — отвечаю я.
Непривычным становится тот факт, что уже на протяжении пары минут мы не обозвали друг друга, не унизили и не оскорбили. Официальным языком в семье Голдман был сарказм.
— Ко мне сегодня приставали новости, — говорит Золото. — Это случилось, когда я шла домой по мосту. Увязались за мной и окружили глупыми вопросами.
Она никогда не делилась со мной тем, что происходило в ее жизни, и почему-то я думаю, что многое упустила…
— Они кричали «Золотая девочка займет место сладкой Карамели?», — передразнивая чьи-то голоса, посмеивается сестра. — И знаешь, что я ответила?
— Автографы по выходным? — не удерживаюсь я от злой шутки, хотя сама пропитываюсь интересом к эпизоду из жизни младшей сестры, которой я никогда не хотела и которой, я думала, обременена на всю жизнь.
— Лучше бы я крикнула это, — парирует Золото тонким певчим голосом — выключает воду и вытирает руки о полотенце на мне; махровые углы отпускают мои бедра и оказываются в ладонях сестры. — Я сказала, что процентные ставки растут, падают, золото поднимается на рынке и вновь уступает платине. Но одно я знаю наверняка: еще слово о семье, я сделаю вашу жизнь обратно пропорционально значению имени моей сестры.
На миг замираю, не поверив своим ушам и решив, что ослышалась.
— Так и сказала? — улыбаюсь я.
— Ага. Они начали шептаться, придумывать новые заголовки типа «Старшая дочь семьи Голдман потянет за собой на дно младшую…» И я добавила: «Обратно пропорционально. Вы же знаете, что это такое».
— И ушла?
— И ушла. — Она встряхивает плечами — я впервые вглядываюсь в черты ее лица, и признаю в ней маленькую копию себя: глаза той же формой и тем же цветом, с тем же ехидством и злой усмешкой, которая присуще старшей Карамель — но уже взрослой; в ее возрасте я не обладала таким характером и выдержкой. Признаюсь, что Золото пойдет дальше меня — она впитала все намного больше и лучше, оставаясь не изгоем в семье просто потому, что наблюдала за этим изгоем со стороны и делала все возможное, дабы не оказаться на том месте. Она — вертлявая голубоглазая змея; стерва, я вижу, как в ее малых годах кроется женское коварство и лукавство; не прямота и отчуждение — мои, а свой пакет качеств, который продвинет ее в Новом Мире куда дальше, чем я могла это вообразить для своей персоны.
— Не поверишь, но я горжусь тобой, — срывается с моего языка, ибо схоронить и эту мысль в своей голове я оказываюсь неспособна. — Почему ты так сделала?
— Может, ты меня и бесишь, но ты остаешься мне сестрой. Ничего с этим поделать не могу.
Изящный стан — вытянутая шея; гордая девочка, скоро девушка, еще дальше женщина — прекрасная и по правде величественная и великая: сейчас я как никогда раньше хочу наблюдать за ее становлением, за ее развитием личности, за ее проделками и словами, пророненными фразами и свершенными действами. Она мне кажется истинной Голдман, и, если у меня не удалось понести того по своим стопам, я всем сердцем желаю, чтобы сестре удалось.
Мысленно ударяю себе пощечину, за эти мысли — особенно за рассуждения о сердце. Не ври себе, Карамель, ты его выцарапала голыми руками и скинула в низовья Нового Мира. Может, поэтому тебя туда тянет сейчас? — некто нашел расколовшееся сердце в одной из черных зловонных канав, отчистил осколки, отмыл, склеил их, обработал, и оттого тебя зазывает в Острог — спустись и забери его, Карамель.
Сестра отпускает полотенце, сырой край его шлепает по моей ноге, а девочка недолго оглядывается. Я пытаюсь понять, о чем может думать эта маленькая, но такая умная, смышленая не по годам, поистине сообразительная и в каким-то жизненных делах зрелая девочка. Ей не посчастливилось стать сестрой меня, но ей посчастливилось появиться в семье Голдман — не без подводных камней и тараканов в голове, но зато богатой и успешной. Сдвигай, Золото, всех их — паука и богомола, уродливых кукол, прыгающих на веревках подле, распускай их и бери власть в свои руки — тогда наша улица не умрет. Тебе подвластно все, только поверь в свои силы, ибо именно поддержки со стороны мне не хватало в некоторые моменты моего бренного существования, так вот держи ее — я отдаю должное и свое место на троне Голдман.
— Спасибо, Золото, — смягчаюсь я и покидаю стены ванной комнаты, направившись в свою комнату.
Стеклянная банка лежит на боку, свет от непогашенной лампы падает на несколько свертков бумаги и перо, а чернильница по неясным мне причинам пускает содержимое свое по столу цвета горького шоколада. Паука на месте не видно — чертов озорник.
Я запираюсь в комнате изнутри, снимаю полотенце и рассматриваю себя в зеркало — нагота нисколько не смущает; наоборот: придает уверенности. Скрестив руки на груди и мысленно улыбнувшись — удостоив комнату лишь слегка вздернутыми кверху уголками губ, — я подхожу к кровати и аккуратно ложусь на заправленный шелковый плед, чтобы углы его не выпутались из-под матраса. Закрываю глаза и ощущаю — Отчаяние заменяется упоением. Я глубоко дышу, потому что это единственное, чем я могу заниматься на поверхности — это единственное, что имеется у всех живущих в нашем Мире людей. Это единственная дорогая услуга, которую мы уплачиваем в государственную казну — воздух с поверхности. Налог на воздух в Северном районе самый большой, самая дешевая цена распространяется по окрестностям уродливого Южного района — казалось бы, а чем он отличается?!
Сырость.
Сырость обвивает мое тело, как змея обвивает ствол дерева. Я укладываюсь левой щекой на подушку и открываю глаза — паук перебирается по ней и замирает недалеко от моего лица.
— Охотился? — усмехаюсь я вслух, и мы смотрим друг на друга.
Я хочу запомнить этот момент таковым, хочу запомнить Новый Мир таковым: пускай он остановится и даст мне немного спокойствия и расслабления — немного, умоляю. Я не хочу думать о чем-либо, я просто хочу дышать. Дышать на поверхности и знать, что завтра грязный запах использованных полотенец Картеля не ударит в мой нос, что незнакомый человек не попытается увязаться за мной в низовьях Южного района, что мой мир останется былым — Старым Новым Миром.
Я встаю и одеваюсь, размышляя о сестре и о том, что все сказанное ею может выйти боком. Но этот выбор также ее — я не могла ни на что повлиять; маленький повстанец — меньше родительского присмотра и давления со стороны, она бы слагала великие речи и вела людей на угодные ей дела.
