— А вот и виновник торжества! — слышу я радостный возглас своего дяди.
Тот вываливает толстое пузо из-под стола и бредет навстречу отцу. Мужчины хлопают друг другу по плечам, шутят, чем-то делятся — с интересом, но в этот же момент отречено; на камеру, показываясь и красуясь — и вот та самая камера со звуком щелкнувшего затвора озаряет на короткую секунду зал: снимок отца и его брата сделан, да здравствует новый заголовок на печатные и электронные издания новостей Нового Мира. Я пытаюсь вообразить себе, как бы мы могли спустя года видеться с Золото, но понимаю, что мы ни при каких обстоятельствах не будем приветствовать друг друга подобным образом. Кивок — спасибо, плевок в спину — тоже хорошо.
Мать в стороне снимает с себя плащ — оказывается в мутно-зеленом платье с низким вырезом на груди и короткими рукавами. Из-за туфель с каблуками она кажется еще выше и стройнее — самка богомола. Цветовой ряд, выбранный ею, ударяет по нам с дядей — мы одновременно глядим на женщину, и понимаем ее юмор с едким уколом.
Золото снимает свою жилетку, и все умиляются ее красоте. Она по-глупому позирует, совсем ей не свойственно, машет рукой, здоровается — два затвора камеры, два удара фотовспышки в зале с приглушенным светом и низкими желто-грязными лампами.
Но никто не обращает внимания на меня — ни гости, ни члены семьи, ни приглашенная пресса. Я теряюсь в своем пальто на фоне блеклых вешалок и чужих одежд, и думаю о том, что могу отступить. Нет… сейчас, Карамель, только сейчас.
Я расстегиваю пуговицы на пальто — медленно. Многие оборачиваются на меня, мы врезаемся друг другу в глаза, въедаемся в память и лукаво улыбаемся. Все, что они видят — это длинная белая юбка, как та — от свадебных платьев, в которых разгуливают невесты. Они наблюдают непривычные им ткани и неподходящий стиль по торжеству — перешептываются, переглядываются. Мое бы платье хорошо смотрелось как искупление — белый лист новой жизни в Новом Мире, когда благочестивые управляющие дают тебе еще один глоток воздуха с поверхности и по доброте своей разрешают остаться подле них. Но я замарала эти чистые страницы, и теперь не могу отступить — поздно. Ловлю взгляд отца — он с гордостью качает головой и обращается к матери так, чтобы это видели и слышали все, говорит о человеческой исповеди. Дядя подхватывает его речи и с одобрением кивает, опровергает недавние слухи обо мне и восторгается бестолковостью тех, кто мог опубликовать информацию из недостоверных источников — вот она девочка с поверхности, идеал Нового Мира, Создатель и Управляющий; она способна на многое и многое свершит.
Но им бы не стоило делать такие ставки на меня.
Я скидываю с плеч пальто и даю время оценить высокий ворот, который как острая сухая рука впивается своими пальцами мне в горло, а затем поворачиваюсь, чтобы повесить верхнюю одежду, соскользнувшую в ладони. Ресторан в секунду озаряется белым светом от одновременно щелкнувших камер в сопровождении с многочисленными охами — сделано, Карамель, ты закинула петлю себе на шею и шагнула с табурета, однако заткнула за пояс всех этих недотеп с кривыми улыбками.
— Карамель, моя любимая племянница! — заставляет содрогнуться стены ресторана голос дяди — он спешит спасти меня.
Я продолжительно стою спиной, с трепетом веду по швам пальто пальцами, чтобы пригладить его и выиграть себе еще несколько секунд внимания. Камеры продолжают снимать, а я оборачиваюсь и, смотря через плечо, натянуто улыбаюсь.
Дядя доходит до меня, обнимает, прикрывая мою оголенную спину, отворачивает от камер и вежливо спрашивает о всякой школьной ерунде. Без стеснения и громко объявляю о том, что последние учебные дни были мной пропущены по личному желанию, а многие из факультативов не имели никакого смысла, отчего я решила их также исключить из моей программы.
По залу идет шепот — волна; как то море — волна за волной, шепот за шепотом; он бьется о корму нашего корабля — почти потопленного.
Отец садится на свое место, лицо его не выражает никаких эмоций — черствый камень упирается тупой стороной своей в стол. Мать рассерженно качает головой — секунду, но тут же переменяется в лице и с улыбкой обращается к рядом находящимся с ней, вступая в нисколько не интересующий ее разговор. Быстро отделавшись от дяди, я иду к приготовленному для меня месту рядом с семьей.
Чувствую, как скользящий из стороны в сторону позвоночник — в такт моим шагам — приковывает к себе взгляды. Кинжал без сожаления и ткань без прощения в совокуплении дали разрез ниже основания поясницы — ткань прикрывает самое то, но все иное оголяет; я позволяю каждому присутствующему посчитать количество позвонков в моей спине. Пускай эти животные отведают свежего сырого мяса.
Света в зале мало; горят настенные светильники — слабо, но люди видят то, что хотят видеть. Пускай моя кривая усмешка говорит о наличии плана в голове — плана с продуманными десятками шагами наперед, хотя, на самом деле я не знала, что буду делать в следующую секунду.
Я сажусь, и с соседних мест отклоняются на стульях, чтобы оглядеть меня. Тонкая ткань сползла на плечи и с трудом держится на груди, того и норовя соскользнуть с моего измученного Новым Миром тела вовсе. И тут я задаюсь простым вопросом, который приходит ко мне сразу же, как мужчина вдвое старше меня и сидящий по правую руку от отца, со смаком глотает вино из фужера, и высокомерно-игривый взгляд подмигивает мне в этот же миг — ха. Чем эти люди лучше меня и даже лучше людей из Острога и Картели? Они не сдерживают себя — гнилые поганцы.
Гнилое общество с гнилыми людьми.
Официанты принимают заказы, и очередь доходит до меня. Неужели всех этих блюд на столе мало? Единственное пришедшее мне в голову — мороженое.
— У вас есть «Искристый бочонок»? — спрашиваю я.
— Простите, нет, — отвечает официант. — Фабрика закрылась, разве вы не знаете?
Мотаю головой — да мне все равно. При любых других обстоятельствах никто бы не посмел заговорить со мной, но теперь я на уровне с ними и ниже — они считают, что даже никчемный персонал способен обращаться ко мне, как угодно и задавать вопросы без нужды. Я стала доступна, и за это укоряю себя еще больше.
— Тогда ничего не надо, — слабо улыбаюсь я.
Официант проходит позади, чувствую, как он замирает за моей спиной, вглядывается, делая вид, что делает пометки в своем блокноте. Еще одно животное; все они — звери.
Голова моя гудит от разговоров с разных сторон, от нескончаемого потока пустой и бессмысленной болтовни, льющейся воды по диалогам, как будто некто позабыл установить фильтр на их рты. Отец с радостью отвечает на различных тематик вопросы, мать кладет свою тощую руку ему на плечо и кивает всем подряд без разбору, Золото медленно поедает овощи с тарелки и улыбается тем, кто обращается к ней исключительно на «Мисс Голдман» — место занято, Карамель.
Вдруг замечаю знакомое лицо — женщина с глазами Тюльпан, рядом с ней мужчина — похожий; родители! здесь ее родители. Это стягивает меня еще больше, намного туже, чем стягивал корсет платья при первой примерки.
— Выйду подышать воздухом, — без извинения я перебиваю отца и встаю.
Он не отвлекается от беседы с двумя мужчинами перед собой, мать украдкой косится на меня, и улыбка с ее лица падает в тарелку картофельных роллов, а я иду в сторону дверей. Бесстыдные взгляды преследуют меня, пока оба затвора двери не ударяют за спиной.
На улице холодно, но меня это больше не беспокоит — глубоко вздыхаю и иду к морю. Волнующее, чужое, непривычное — опасное; дотронься до воды — только-только растаявший лед. Смотрю вдаль и вижу буйки, служащие ограждением, за которыми находятся плиты под напряжением.
Над поверхностью воды — сеть, под водой — металлическая решетка, за которой еще один металл — один крупным пластом; недалеко рыболовный домик — так его окрестили, и, несмотря на то, что никаких снастей для ловли рыбы там нет так же, как и самой рыбы в море, стены его утаивали огромный фильтр, расчищающий воду перед берегом. Все находящееся за ограждением — заражено; вода тухнет, мутными разводами попадает в огромный океан, а все оказавшиеся в ней существа скоропостижно погибают и начинают разлагаться.
Я оборачиваюсь — невольно, по чьему-то щелчку со стороны; на тропе за стоянкой молодая пара — шагают, я приглядываюсь к ним, но не знаю, могу ли верить своим собственным глазам. Ромео идет рядом с Ирис — та нагло вышагивает подле, что-то восторженно бормоча, а он без особого желания тащится следом, не отвечает ей и только кивает головой.
Каждый заслуживает нормальную пару, да, Карамель? Слышишь это? — не злись. И я вовсе не злюсь, принимаю это как вполне нормальное действо со стороны обыкновенных учащихся. Но почему именно Ирис, Ромео, почему? Я больше, чем уверена, что случилось это по настоянию его родителей, которые подытожили сына позвать дочь семьи управляющих — хорошенькую девочку, обнаружившую болезнь своей подруги и вовремя предотвратившую беду. Юноша замирает, смотрит в мою сторону и узнает силуэт, который постоянно искал в школьных коридорах и бесконечных этажах Золотого Кольца, который очерчивал в своей голове, когда я покидала крыльцо возле дома, оставив друга моего без слов благодарности за порогом, который с трепетом протягивал «Сладкая девочка», пытаясь добавить сладости к моему горькому имени, который вкладывал в эти отвратительные слога Ка-ра-мель прекрасную ноту, отчего звучание их становились в разы приятнее и гармоничнее.
