Erma lorda входит в человека горлом, в желудок, и выходит горлом, с дыханием. Но выходит она не вся, часть ее живой души, erma, остается у тебя внутри. Исподволь, раз за разом, она накапливается, пока не окрепнет и не начнет разговор с твоей душой. Сначала ты услышишь еле уловимый свист, похожий на змеиный. Ты не станешь оглядываться в поисках его источника, потому что сразу поймешь — это свистит она. Те, кто пьет ее часто, а таких большинство, замечают первый свист год на третий. А еще через столько же слышат шепот — засыпая или на грани пробуждения. Пока erma lorda слаба, она шепчет только тогда, когда слаб ты: в минуты между сном и явью. Обычно она пугает, показывает характер. Но проходит еще немало времени, прежде чем она обращается к тебе своим истинным голосом. Я знаю людей, седых, как отцветшие угли, — они седеют от одного его звука.
Голос erma lorda поначалу звучит лишь в твоей голове и не слышен никому, кроме тебя. Угадай, что нужно, чтобы избавиться от него?.. Только еще глоток erma lorda. Если бы здесь, в месте, где я живу, кто-то додумался менять ее на деньги, он стал бы очень богат. Но денег здесь нет, и они никому не нужны. Здесь каждый владеет миром, пока в серых лесах живы белки и сойки.
Но однажды erma внутри тебя становится столько же, сколько тебя самого, и ты начинаешь с ней бороться, и будешь жив, сколько сможешь выстоять. Как правило, это случается утром: кто бы ты ни был, пол, возраст, не важно, erma lorda овладевает твоей речью, и из уст твоих доносится хриплое, рычащее контральто. Твое собственное «я», затаившись где-то в глубине, может только внимать ему. Госпожа забирает назад свои подарки. С этого момента ты — ohtar, отвоевывающий свои тело и речь у беличьего, соечьего сока. Ohtar, желающий продлить свои дни, может отказаться от напитка, но это бесполезно. Рано или поздно в каждой жизни наступает один миг слабости, когда ты больше не можешь сопротивляться, и erma, живущая в тебе, побеждает. Ohtari не безумны, они все помнят и все чувствуют, но они бессильны, как младенцы. В их телах ходит, разговаривает и совокупляется Госпожа. От телесной любви им мало проку: они будто наблюдают за ней со стороны, пока в их гортани хрипло и нежно клокочет erma lorda.
Когда победа близка, Госпожа впадает в ярость. Она кричит с пеной у рта, желая смерти твоей бессмертной душе. Ты сдаешься, и наконец твое сознание гаснет в тебе, как светлячок. Ohtari умирают, наложив на себя руки, и нет способа этому помешать.
А теперь взгляни, как в кувшине расплавленным жемчугом сияет волшебная erma lorda, и скажи, что ты счастлив и тебе ничего не нужно.
Ради искусства
Мы с Йоши лежим на белом диване в квартире моей сестры. Там очень красиво, там ровный свет молоком сочится сквозь стеклянные кирпичики в стене, там тонкий паркет и портьеры из тафты. Я ни дня не прожила в такой красоте. У меня внутри стакан коньяка и полстакана текилы, и меня клонит в сон.
— Дорогая, тебе грустно?
— Если честно, немного да.
— Что случилось?
— Ты обманываешь меня.
— Я тебя не обманываю.
Провожу пальцем по внутренней поверхности плеча, где вдоль вены тянется едва заметная глазу цепочка ювелирных проколов тончайшей инсулиновой иглой.
— Вот здесь, я видела, когда ты спал. Зачем ты это делаешь?
— Ради искусства, ты же знаешь. Иногда мне нужно отдать много энергии, а у меня ее нет.
Ради искусства — это единственный аргумент, который я принимаю. Как ни странно, искусство важнее. Важнее любви, важнее моей жизни и его жизни. Я так в это верю, что меня ничего не стоит обмануть.
Он летит самолетом, я еду поездом. Самолет для меня слишком дорог, а для него дорог даже поезд, но люди, которые хотят его слушать, платят за его перелет. На перроне он встречает меня. Я с трудом могу его узнать. Его череп острижен клочками, тупыми ножницами, почти полностью, виски и брови выбриты наголо. Поверх спортивной фуфайки на нем надета гавайская рубаха. Мы едем домой в тамбуре электрички, по очереди откусывая большой огурец. Я хочу в честь встречи заказать домой суши и купить вино, но все телефоны доставки потеряны; меня встречает заново разгромленная до основания квартира, где мне негде даже присесть. Я плачу, Йоши меня успокаивает, и я готовлю салат из макарон. Мы ужинаем и ложимся в постель.
После работы я покупаю кое-что из косметики, я покупаю букет мелких роз для любимого и сажусь в такси за сто рублей. У дома обнаруживаю в кармане девяносто мелочью и тысячу одной бумажкой. Водитель кривится и просит меня разменять тысячу в гастрономе. Может, я не права, но, по-моему, такое поведение называется — удавиться за десять рублей. Наверное, его женщина никогда не приносит ему цветов. Мой Йоши — он совсем не такой, ему ничего не жаль для меня. Сейчас он занят делом, он прячет проводку, потому что в доме развелись чертовы змеиные ямы проводов. Я вхожу в кухню и вижу полупустую ноль семь, и черт меня побери, если я не знаю, чем кончится этот вечер. Йоши ставит розы в сухую вазу, я открываю бутылку вина. В этом месте опасное количество алкоголя, но увы и ах, меня уже ничем не испугать.
— Милая, я хочу закончить сегодня с проводами. Я хочу, чтобы ты больше не запиналась. Вот увидишь, как будет красиво и удобно!
Звонит наш друг Косинский. Он хочет заехать через час, если я еще не буду спать. О чем речь, старичок, ведь я сплю каждый день. За пять минут до его приезда Йоши бросает провода и инструменты, раздевается догола и валится в кровать. К масляному обогревателю проволокой прикручены детская дудочка и маленький вентилятор. В полвторого Косинский уезжает. Йоши стонет и мечется в постели. Он болен. Он болен. Я не буду на него кричать. Я приношу ему воды и иду спать в кухню.
Я выпиваю залпом стакан вина и ногой опрокидываю кресло. Выпиваю еще и разбиваю икеевскую посуду, вымазанную вчерашним макаронным салатом. Жалкие мещанские понты вся ваша икея и вся ваша средиземноморская кухня. Нет ни малейшего смысла в попытках спрятать проводку и навести порядок в этом жилище. Нет ни малейшего смысла в попытках спрятать бессмысленность этих попыток и навести порядок в собственной голове. Здесь по-прежнему опасно много алкоголя, но теперь опасно только для меня. И в этих руинах, осколках, бычках и объедках я наконец успокаиваюсь, кладу на колени ноутбук и завожу свою старую песню. Мое сердце выкрикивает ее так громко, что во всей вселенной не найти таких фонтов, чтобы записать ее буквами нужного размера. Это не искусство, то, что я делаю, я знаю это абсолютно точно, но никто не скажет, что я даже не попыталась.
…Когда меня сильно-сильно все достает, я начинаю мечтать. Мечта в общих чертах всегда одна и та же: я уеду. Мне не нужны новые друзья и впечатления, не нужны большие деньги, море и солнце. Нужно только время, которое я не хочу отдавать Вавилону, и одиночество, чтобы соскучиться по всему, что я покину, и подумать о прошлом. Нужна тоска о моей никчемной, но привычной жизни, тоска об электричках и огурцах, о вечно юных лицах моих ангелов, моих пропойц-поэтов и наркоманов-музыкантов. Белоснежная, арктическая тоска о любви и искусстве, моих несравненных химерах. И настанет день, когда я пойду за этой тоской на край света.
В пять утра я откидываю с груди любимого влажное от пота одеяло, осторожно ложусь рядом, нахожу губами крошечный темный сосок и мгновенно засыпаю. Я знаю, моя радость мне улыбается.
Принцесса Мин
Государь шел по прохладным покоям дворца. Его торопливые шаги были почти бесшумными и не рождали эха даже в сводчатых каменных переходах. Переходы сменялись внутренними двориками, где через ручьи в мозаичных руслах были переброшены ажурные мосты без перил. В благоухающих поздним цветением кустах шиповника вздыхали, почти неразличимые в сумерках, сонные павлины. При входе в галерею, ведущую в комнаты принцессы, горел огонь и стражи в белых юбках и платках стояли неподвижно, как изваяния. У их ног лениво развалились ягуары, прикованные к балюстраде цепями, достаточно длинными для смертоносного прыжка. Государь шел, закрывая лицо широким рукавом пурпурного платья, и потому не видел ничего, кроме того места, куда в следующий миг ступит его нога.
Принцесса Мин дремала за пологом из москитной сетки. Ей уже доложили, что государь спешит увидеться с ней после долгой поездки по провинциям. Ее сердце было полно радостным ожиданием, но она нарочно сдерживала в себе порыв подняться с ложа и выбежать навстречу отцу. Суета была не к лицу ей. Зато к лицу был легкий золотой обруч для волос: нити, которыми верхние веки принцессы были накрепко пришиты к нижним, тоже отливали золотом. Когда Мин исполнилось семь лет, ее матушка, ныне покойная императрица, сказала ей: «Мин, я хочу, чтобы ты в последний раз обошла дворец и простилась с каждой вещью, с каждой птицей и каждым цветком. Я хочу, чтобы ты простилась с отцом и постаралась запомнить, как он красив. Посмотри на меня. Посмотри в зеркало. Смотри в зеркало до тех пор, пока не почувствуешь, что не в силах отличить, где ты, а где твое отражение. Потому что завтра я зашью твои веки на долгие девять лет — или навсегда. Я сделаю это для того, чтобы отныне ты хранила в памяти мир таким, каков он в пору твоего детства. Чтобы я и отец оставались для тебя молодыми. Чтобы ты полюбила того, кто станет твоим мужем, не за то, что он хорош собой, а за мудрость, храбрость, великодушие и благородство. И если твой будущий супруг пожелает, то там, у себя на родине, куда он увезет тебя из нашего дома, он снимет золотые нити с твоих век. Но будь осторожна: когда это произойдет, ты уже не сможешь закрыть глаза на все зримые несовершенства, которые тебе откроются».
