— Застрянем мы тут надолго. Что говорят знатоки этого мира? — Рыжий бог полулежал на локте, перебирая пальцами траву.
— Ничего не говорят. Осматриваются и благоговеют.
— Так поторопите их. Пусть благоговеют побыстрее, а затем переправляют нас назад.
— Это невозможно, Змеебог, — произнес за спиной у Лахатала встревоженный Тотоя. — Этот мир отличается от прочих тем, что имеет собственный разум и свою волю. Когда‑то он породил фенешангов; затем открыл им выход в другое пространство; а затем не принял их, когда они хотели вернуться. Он рождает живые существа, а затем расселяет их в соседних мирах… Он многое может, но никто не смеет указывать ему, как поступить.
Мешеде стоял на коленях перед кроваво‑красным водоемом. Жидкость в нем пришла в движение, и теперь какое‑то подобие волн пробегало по плотной и гладкой поверхности в разные стороны. Фенешанг, казалось, внимательно вчитывался в одному ему понятное послание.
— Он может и не отпустить нас, — внезапно забеспокоился Барнаба. — Мне придется вернуться в прежнее состояние, а остальные так и останутся бессмертным украшением этого пространства.
— Что ты несешь? — разъярился га‑Мавет. — С какой стати ты паникуешь? Сейчас Мешеде договорится со своим праотцем, и мы отсюда спокойно отбудем. Зачем мы тут нужны?
— Здесь нет времени, нет жизни и нет смерти в строгом смысле слова, — печально вздохнул Барнаба. — Лично мне здесь страшно, хотя ничего, кроме даровой вечности, нам не грозит.
— А каково времени почувствовать себя погруженным в чужую вечность? — поинтересовался Арескои.
— Не спрашивай, — поморщился толстяк. Сунул было руку за пазуху в поисках медового коржика или спелой золотой хурмы, но не нашел. По каким‑то своим личным соображениям этот странный мир счел нужным изъять у него сии предметы.
— А это уже произвол, — потускнел Барнаба.
Каэ заметила, что у него, в последнее время обретшего устоявшуюся внешность, снова стали расползаться к ушам глаза и колебаться на разной высоте брови. Толстяк развоплощался с катастрофической скоростью. Он поймал ее недоумевающий взгляд и виновато пояснил:
— Вочеловечение имеет свои недостатки, я осознаю себя и свои поступки, обладаю памятью и волей, зато я завишу от очень многих вещей. Будучи развоплощенным, я неуязвим и могуществен. Если я захочу избавиться от дружеских объятий этого болотца, которое себя как‑нибудь очевидно именует, мне придется потерять теперешний вид…
— Этот мир называет себя Тайара, — торжественно объявил Римуски. — Он решил наградить Интагейя Сангасойю за все, что ей довелось пережить, и за все, что она сделала в сопредельных пространствах. Ему также по душе трое ее бессмертных спутников. И нам, своим блудным детям, он тоже выказал благоволение. Мир Тайара принимает нас и обязуется вечно сохранять в наилучшем состоянии, поддерживая нашу жизнь и молодость.
Лицо фенешанга выражало нездешнее счастье.
— Что с тобой, Римуски? — забеспокоилась Каэ. — Тебе плохо?
— Что ты говоришь, великая?! — испугался тот. — Я более чем счастлив. Предел мечтаний для любого из нас — вернуться на землю наших прародителей и остаться здесь навсегда, не ведая болезней, войн, несчастий, несправедливости и всех иных зол, которыми изобилуют прочие миры. Вдумайся, Каэ! Здесь нет боли, нет зла, нет ненависти, нет предательства….
— А что, — сказал Джоу Лахатал. — Это интересная перспектива. Я теряю свое сомнительное всемогущество, а обретаю то, к чему всегда стремился. Ведь все мы в конце пути видим именно эту цель: покой, мир, тишину, вечность.
— И никаких смертей, — мечтательно протянул га‑Мавет.
— И никаких ошибок? — спросил Арескои.
— Конечно, никаких, — ответил Тотоя.
— Даже самых глупых и самых страшных?
— Даже таких, — кивнул головой фенешанг. — Мир Тайара дарует вам, каждому, именно то, о чем каждый всегда мечтал. И тебе, Барнаба, не придется развоплощаться. Ты, напротив, изменишься.
Каэ с ужасом посмотрела на толстяка. Словно в подтверждение последних слов Тотои, мир Тайара принялся за работу. Наверное, он был очень старым и очень сильным, этот мир, потому что даже Барнаба казался здесь маленьким и потерянным ребенком. А кто‑то добрый и могущественный успокаивал его и вознаграждал за перенесенный страх: разноцветный толстяк, явившийся одним прекрасным днем к храму Кахатанны, внезапно вытянулся, стал шире в плечах и уже в талии. Ноги его обрели стройность, руки — силу. Волосы завились мелкими кудрями, а нос стал тонким, хищно изогнутым, пальцы удлинились, губы сузились, зубы стали крупнее и белее. И вот уже стоит перед Каэтаной незнакомый красавец и довольно‑таки глупо таращится на своих друзей огромными голубыми глазами.
— Дайте мне зеркало! Дайте мне что‑нибудь, чтобы взглянуть на себя!
Джоу Лахатал протянул зеркало, которое выудил прямо из сплетения трав, и со странным выражением лица протянул тому, кто совсем недавно был Барнабой.
— Ух ты! — Барнаба восхищенно рассматривал себя, стараясь заглянуть за спину. — Красота какая!
— Красота. — Голос Каэ прозвучал в диссонанс общему настроению. — Ладно, вы тут порадуйтесь пока. А мне нужно побеседовать с миром Тайара.
— Это невозможно, — сказал Мешеде.
И отступил под прожигающим взглядом Богини Истины.
— Видишь ли, не знаю, как и почему мы попали сюда. Но здесь меня никто не спросил, что считает счастьем Интагейя Сангасойя. И поскольку никто и не собирается спрашивать, то я расскажу сама. И я не завидую миру, который откажется меня слушать.
— Помолчи, — попросил Барнаба. — Я о таком воплощении только мечтать мог. Оставь все как есть.
— А это все равно не ты, Барнаба. И можешь продолжать терять себя в угоду чьей‑то воле, неизвестное мне существо. А ты, Змеебог, можешь сидеть в столь милом твоем сердцу покое, но запомни, что это будет продолжаться до тех пор, пока ты не поймешь, что покой прекрасен только тогда, когда он заработан кровью, потом и слезами. А ни за что, за так, по чьему‑то попущению — это чушь. И ты взбесишься здесь, в этом своенравном местечке, где даже горам нет места и даже волны какие‑то липкие и тихие. Но будет поздно, Лахатал.
И ты, Смерть, поймешь, что в пустоте отсутствие смерти — это не преимущество, а недостаток. И когда ты захочешь что‑либо изменить, то тебе никто не позволит этого сделать. И ты станешь игрушкой в руках старого, обезумевшего от вседозволенности пространства.
Земля выгнулась горбом под ногами гневной богини, пытаясь сбросить ее.
— Не нравится? — зло и весело спросила она. — А я еще не объяснила тебе, мир Тайара, что Истина одна, одна на всю Вселенную. Она многолика, чтобы ее легче было признать, но она одна. И ее нельзя запереть нигде! Меня нельзя запереть нигде, слышишь! Меня нельзя наградить или, наоборот, наказать. Потому что я сполна плачу за все свои поступки. Я сама себе хозяйка. И я не хочу мира, в котором нет несправедливости лишь потому, что понятие справедливости в нем также отсутствует. Я не хочу жить в мире, где нет зла, потому что никто не знает, что такое добро. Я не хочу постоянного света только потому, что нет и не может быть тени!
И мне нужно быть на Арнемвенде, сию минуту нужно быть там, чтобы помешать моему врагу. Если ты думаешь, что его черные дела тебя не затронут и не коснутся, то ты заблуждаешься. Ты пуст, мир Тайара! Ты труслив и глуп! Ты предлагаешь погремушки воину и куклы — взрослой женщине. Отпусти меня, иначе ты пожалеешь о своем упрямстве!
Голос ее звенел, и звенели диковинными голосами два клинка, висящие в ножнах за ее спиной. А доспехи запульсировали огненными всполохами. Га‑Мавет с ужасом признался себе, что именно такой — гневной и грозной — была она тем памятным вечером, когда он убил по случайности весельчака Джангарая. Он помнил свой поединок с Каэтаной, еще не знавшей, что она не просто смертная, и был уверен, что никакой мир не сможет ей сейчас противостоять. Во всяком случае, желтоглазый бог не хотел бы быть на месте этого мира.
Пространство вокруг Каэ заколебалось и поплыло, теряя четкие контуры и очертания.
— И я хочу оказаться возле тайника с талисманами!
Спутникам Каэ показалось, что сам небосвод тяжко‑тяжко вздохнул…
… Он шел к ним, легко шагая по спутанной, упругой растительности. Четверо фенешангов при виде этого существа низко склонились, а бессмертные слегка изменились в лице.
Существо это больше всего было похоже на огромного фенешанга. Такая же шоколадная кожа, ослепительно красивое лицо и синие глаза. Правда, он был втрое или вчетверо выше гигантов‑полубогов. Белые волосы, заплетенные в сотни косичек и собранные в узел на макушке, пенным водопадом спускались до самой земли. Громадные звездчатые сапфиры были вплетены в них без всякой системы, где придется. Сиреневая и синяя растительность этого мира оплетала его ноги до колен, образуя диковинную обувь. Наряд был соткан из перьев и цветов, а может, это просто было очень похоже я перья и цветы, но на самом деле являлось чем‑то иным.
