1) Мой уход с активной деятельности оставил во мне чувство глубокого разочарования и убеждение в том, что люди моего склада, или, вернее, с моими недостатками, не должны возвращаться на политическую сцену; 2) Мое здоровье было тогда расшатано, а теперь тем более подорвано, и я могу добросовестно сказать, что отдал все мои силы родине; 3) Старые люди, как я, не должны повторять грубой ошибки тех, которые думают, что они должны до самой могилы делать прежнее дело. Я полагаю, что новые условия требуют новых песен, а их могут петь только новые птицы.
В. В чем заключались главные причины вашего увольнения?
О. Их было много, и, излагая их, я должен отнять у вас много времени и, кроме того, войти в чисто субъективную оценку, так как видимые и официальные причины — одно, а действительные поводы и основания — совсем другое.
В. Укажите бегло на главные.
О. Либералы считали меня чрезмерно консервативным, а консерваторы слишком либеральным и недостаточно национально настроенным к известным вопросам. Придворные круги вообще не оказывали мне особой поддержки, а в числе представителей высшей бюрократии также не было недостатка в людях, неблагоприятно настроенных ко мне, как и к каждому, занявшему высший пост.
В. Вы упомянули о правых партиях. Чем они были недовольны вами?
О. Одни осуждали меня за то, что я не поддерживаю некоторые крайние партии, а другие за то, что я будто бы слишком сочувствую инородцам. В Киеве, после убийства Столыпина, как вы, вероятно, помните, меня открыто обвиняли в том, что я предотвратил еврейский погром и принял по телеграфу меры к предотвращению таких же погромов во всей черте еврейской оседлости. «Новое время» и «Гражданин» подхватили это неудовольствие на меня, и мое вступление на должность председателя Совета министров сопровождалось даже резкими нападками и обвинениями меня в антинациональной политике.
В. Ваш допрос мог бы быть на этом закончен, и я, вероятно, сделаю распоряжение об освобождении вас, но я имею еще обратиться к вам с двумя вопросами, не касающимися поводов к вашему аресту. Я рассчитываю на то, что вы дадите мне откровенный ответ; вы можете, во всяком случае, верить мне, что ваши ответы не повлияют на ваше освобождение — оно будет сделано.
О. Не могу ли я осведомиться ранее о поводах моего ареста и узнать, чем вызван был ночной обыск у меня, как у преступника, содержанию меня более недели в унизительных условиях, в такой обстановке, которая едва не стоила мне жизни?
Урицкий. Нам попали в руки некоторые письма, в которых упоминалось ваше имя в связи с разными планами борьбы против советской власти, и в них указывалось, что было бы желательно поставить вас, как опытного государственного деятеля, во главе будущего правительства, так как при ваших умеренных взглядах можно рассчитывать на сочувствие широких слоев общества. В одном письме говорилось даже, что нужно поехать в Кисловодск и добиться вашего согласия. Говорилось даже, что вы, конечно, будете отказываться, но этим не следует смущаться и нужно настаивать.
В. В этих письмах имеется ли указание на мое участие в подобных планах и мне ли эти письма адресованы?
О. Нет, не вам, и таких указаний, изобличающих вашу роль, у нас нет.
В. В таком случае почему же арестован я, а не те лица, которые писали эти письма? Ведь, с точки зрения советской власти, эти люди умышляли против нее, арестовали же меня, находившегося в это время далеко от Петрограда.
О. В революционное время трудно так рассуждать. Лица, писавшие письма, особого интереса для нас не представляют, вы же были всегда человеком заметным.
В. Но ведь вследствие ареста я не перестал быть заметным, и, если завтра вы прочтете такое же письмо с упоминанием моего имени, а я не буду иметь о нем ни малейшего понятия, вы снова прикажете меня арестовать?
О. Что касается моей комиссии, то вы можете считать себя совершенно обеспеченным, а за других я вам ничего сказать не могу, и даже скажу прямо, что если получу из Москвы приказание снова арестовать вас, то конечно немедленно исполню.
Мои вопросы к вам касаются двух разнородных предметов. Вы хорошо знали бывшего императора?
Я. В течение десяти лет я был у него постоянным докладчиком и думаю, что я успел хорошо его узнать.
Урицкий. Как вы считаете, он сознавал все то зло, которое он делал стране, или нет?
Я. Мне трудно ответить на ваш вопрос, не зная, что подразумеваете вы под наименованием зла, причиненного императором России.
Урицкий. Всякий отлично знает это — гонение всего светлого, всякого стремления к свободе, поощрение одного ничтожества, сотни загубленных поборников правды, вечные ссылки, преследования за всякое неугодное слово, наконец — эта ужасная война. Да что об этом говорить! Вы и сами только делаете вид, что не знаете этого, о чем я вас спрашиваю.
Я. Совсем нет, я просто хочу знать точно, о чем вы меня спрашиваете. Десять лет я был докладчиком у государя, я хорошо знаю его характер и могу сказать по совести, что сознательно он никому не причинил зла, а своему народу, своей стране он желал одного — величия, счастья, спокойствия и преуспевания. Как всякий, он мог ошибаться в средствах, по мнению тех, кто его теперь так жестоко судит.
Он мог ошибаться в выборе людей, окружавших его, но за все 10 лет моей службы при нем, в самых разнообразных условиях и в самую трудную пору последнего десятилетия, я не знал ни одного случая, когда бы он не откликнулся самым искренним порывом на все доброе и светлое, что бы ни встречалось на его пути. Он верил в Россию, верил, в особенности, в русского человека, в его преданность себе, и не было тех слов этой веры, которых бы он не произносил с самым горячим убеждением. Я уверен, что нет той жертвы, которую бы он не принес в пользу своей страны, если бы только он знал, что она ей нужна.
Быть может — повторяю — он
