по дому здесь, а часть кладут и нам в щи, которые вы будете кушать сегодня и завтра».
За этими разговорами прошло время до 9 часов утра. В эту пору из соседней комнаты, дверь из которой приходилась как раз у стола, за которым я сидел против Ушакова, появилась всклокоченная, неумытая, полураздетая фигура совершенно мне незнакомого субъекта, оказавшаяся впоследствии неким господином Гуго, арестованным за спекуляцию, и человеком бесспорно весьма темным, который, называя меня также по имени-отечеству и титулуя меня графом, пригласил перейти в комнату для «политических», сказав, как и Ушаков, что меня ждали еще с вечера и даже решили потесниться, чтобы уступить мне кровать.
При этом господин Гуго весьма развязно и громко, несмотря на то, что камера уже проснулась и многие встали, заявил: «Не можете же вы оставаться с этой сволочью», что не помешало тому же господину Гуго, с частью той же «сволочи» в конце недели добыть откуда-то вина и изрядно напиться. По-видимому, они приобрели вино в помещении канцелярии.
Следом за ним из той же комнаты вышел благообразный человек, отрекомендовавшийся Гарязиным, и сказал, что сохранил обо мне самую добрую память, когда посетил меня вместе с Пуришкевичем по делам Национального союза студентов. Через две недели его расстреляли.
В маленькой комнате, куда меня ввели, я нашел, кроме Гуго, пять человек: генерала Рауха, генерала Гольдгаура, виленского предводителя дворянства Крассовского, богатого рижского хлеботорговца Мухина и уже упомянутого бывшего председателя Национального союза студентов Гарязина. Все они отнеслись ко мне с величайшим вниманием, занесли в свою группу для получения обеда и наперерыв друг перед другом предложили занять одну из кроватей, сказав, что каждый из них охотно перейдет в общую камеру. И в этой комнате, невзирая на ранний час и настежь открытое окно, стояла невероятная духота. Рой мух облепил стены и кровати, и двигаться в ней не было никакой возможности. Между столом и кроватями едва оставался проход, достаточный для того, чтобы продвинуться к постели, на которой приходилось лежать или сидеть целый день.
Не желая стеснять этих великодушных товарищей моих по заключению, я пошел в соседнюю, вторую политическую комнату разыскивать себе пристанище. В эту комнату было нелегко пройти, так как она соединялась с большой камерой узким, темным коридорчиком, проходившим позади первой комнаты. Коридор был сплошь занят двумя столами, на которых еще спало трое арестованных, валявшихся на грязнейших сенниках.
Из коридорчика нужно было попасть в темную прежнюю кухню, в которой на плите, на сломанной кровати и на столе на таких же сенниках спало еще трое арестованных, и уже из этой кухни был вход во вторую политическую камеру, в которой мне было суждено провести все 10 дней.
Комната эта меньше первой, также в одно окно, такая же душная, заполненная мухами, с отвратительно-грязным полом, заставленная сплошь четырьмя кроватями и двумя столами, на которых лежали частью мочальные матрасы и такие же подушки, частью соломенники в рваных, грязных покрышках, свалявшиеся до такой степени, что приходилось употреблять особые ухищрения, чтобы найти мало-мальски возможную позу для лежания.
Сидеть, а тем более двигаться в этой комнате не было никакой возможности. В ней я нашел генерала князя Ю. И. Трубецкого[55], бывшего министра торговли Временного правительства и петроградского генерал-губернатора Пальчинского, впоследствии расстрелянного вместе с Н. К. Мекком, бывшего военного министра Временного правительства Верховского, состоящего теперь на службе у большевиков, студента Васильева, некоего господина Умнова, железнодорожного деятеля Чумакова и офицера сербской службы Матвеева-Обреновича.
Седьмое место было занято каким-то молодым человеком в морской форме (фамилия его так и осталась мне неизвестной, так как он все время был известен под кличкой Черный капитан). Его, впрочем, не оказалось налицо, он все время где-то витал в пространстве, находясь, по-видимому, в близких отношениях с тюремным надзором. Первые дни, впрочем, он изредка появлялся в комнате, ложился на свою постель, и его все сторонились, и никто с ним и при нем не разговаривал. Во вторую половину недели он вовсе исчез из комнаты и уступил место семнадцатилетнему мальчику, одетому в морскую форму, посаженному под стражу по обвинению в подделке ассигновки на 149 000 рублей.
Из последующих рассказов выяснилось, что этот Черный капитан был попросту главою налетчиков-матросов, с которыми он ограбил несколько квартир, похваляясь тем, что извлек из этой операции и поделил с кем нужно около 8 миллионов рублей (вероятно, врал), был захвачен с двумя матросами на месте преступления, выдал всех своих товарищей, из коих два, задержанные при краже, были расстреляны тут же на Гороховой, незадолго до моего ареста. Захваченные впоследствии остальные его сподвижники подверглись той же участи, а сам он, по-видимому, вошел в близкие сношения с господами правителями, по крайней мере, в минуту моего освобождения я застал его в канцелярии, ведущим какие-то записи в книгах…
Все население комнаты встретило меня с поразительной предупредительностью. Пальчинский, игравший роль распорядителя, предложил занять кровать Верховского, уходившего в Кресты, и я водворился окончательно на жительство в это помещение.
Вскоре Верховский, Чумаков и Умнов были также переведены в Кресты; на их место появился мало симпатичный саперный генерал Коленковский, не разговаривавший вовсе ни с кем, и молодой офицер-летчик Троицкий, с которыми и прошла вся остальная часть моего ареста.
Я должен помянуть особенным словом благодарности моих товарищей по жизни в этой комнате; не было того внимания и той услуги, которую они бы не старались мне оказывать наперерыв, а когда на третий день я заболел сердечными припадками, то это внимание приняло даже трогательную форму.
Они поочередно следили за мной и даже ночью вставали, чтобы смочить водою холодные компрессы, которые по недомыслию врача прикладывались мне на сердце и голову, вместо того чтобы облегчить мои страдания теплым компрессом.
Первый день прошел без всяких инцидентов. Тоскливо тянулось время, жара в комнате становилась невыносимой, и сравнительно бодрое настроение духа поддерживалось убеждением всех, в особенности Пальчинского, в том, что меня допросят немедленно и не смогут держать продолжительное время, так как всем было известно мое прошлое. В ту пору еще верили, что существует все-таки элементарная справедливость… Ночью я не смыкал глаз ни на одну минуту как от невыносимой жары, так и от невероятного шума во дворе, от автомобильных гудков, песен и музыки
