ей рукой. Она на нас посмотрела и узнала меня.
– Ой, кого я вижу, Таня! Алёна, пропустите, пожалуйста, девочек. Это мои бывшие ученицы.
Охранница кивнула и мы с Верой прошли через турникет.
– Татьяна Васильевна, здрасьте, как я рада вас видеть! – я прижала её руки к груди. – Это моя двоюродная сестра Вера из Новосибирска.
– Здравствуйте! Вы очень похожи, сразу видно, что сёстры. Надолго приехали?
– На недельку, родителей попроведовать.
– Встречала твою маму, она сказала, что ты теперь в университете учишься, на юридическом, кажется?
– Да, в НГУ на юридическом, закончила первый курс. Без хвостов! Как вы всё про всех помните?..
– Мы всех помним. Вы же по десять лет растёте у нас на глазах. Все наши ребятишки. Своих-то видела кого-нибудь?
– Некоторых видела, да. С некоторыми созванивались. Кто где сейчас. А я вот Вере нашу школу хочу показать.
Наш класс был на третьем этаже и после разговора с Татьяной Васильевной мы отправились туда. В школе стояла тишина, коридоры пустые, безлюдно, каникулы. Откуда-то пахло свежей краской. Класс мой располагался в самом дальнем конце этажа и оказался заперт.
– Ты десять лет в этой школе училась? – спросила Вера.
– Одиннадцать, – мы уселись на широкий подоконник одного из окон в рекреации. – Первые три года – начальная школа – наш класс был на первом этаже, а потом здесь – кабинет математики. Наша классная не Татьяна Васильевна. Она нам русский и литературу преподавала. А у нас Пелипенко Евдокия Всеволодовна – математичка. Она в школе, наверное, самая старшая по возрасту – ещё маму учила, заслуженный педагог. А ты как училась?
– Киборги не учатся в человеческих школах. У нас же нет детства. Мы сразу взрослые. И учат нас по-разному, согласно специализации. У военных это что-то скорее похожее на ваше военное училище. Два года. Год общий курс, год специализация.
Зря я её спросила. Даже представить не могу, какой она была, когда сюда попала. Видимо всё же, Дмитрию пришлось очень нелегко с ней. Как же он её всему человеческому учил?
– А до того, как сюда попасть, тебе много приходилось с людьми общаться и жить среди них?
– Два года в училище, но там людей мало – только персонал. Потом два года на "срочке" рядовой – там, наоборот, больше людей, киборгов мало, а потом ещё четыре года уже контрактная служба, пока на Тампе всё это не случилось.
– Выходит, тебе, – я посчитала. – Со здешними всего 12 лет?
– Выходит, да.
– А сколько киборги живут?
– А никто толком пока не знает, – сказала Вера. – Всю механико-электронную часть можно апгрейдить или менять теоретически бесконечно. Живые ткани, собственно говоря, тоже, это как и у людей, и у сигомов, а вот мозг. Он у нас различается, конечно, но основа у него одна, человеческая, и личность – это, всё же, мозг, а не нога, рука или даже сердце, но ни один киборг, насколько я знаю, пока своей смертью от старости не умер. Вся наша смертность от прочих причин – несчастные случаи, катаклизмы, катастрофы, преступления, войны.
– А суициды были? Теоретически, киборг же может лишить себя жизни?
– Может, причём легко – нет таких психологических барьеров, как у человека. Вернее, они есть, но их легко снизить или вовсе отключить. Но я про суициды среди киборгов ничего не знаю, хотя, скорее всего, были.
– Весёленькую мы тему завели, – задумчиво сказала я, глядя в окно на зелёный школьный двор. – Пошли домой, а то мама с работы придёт, а нас нет – потеряет.
В выходные, уже на папиной машине, мы съездили в деревню – двадцать километров от Рубцовска по гравийной дороге. Там у нас дом с участком, оставшийся после смерти бабы Нади, моей бабушки и маминой мамы. В домике никто не жил, за ним приглядывали соседи, а на участке они садили картошку, чтобы он не пустовал и не зарастал сорняком.
В деревне поехали на кладбище, сходили на могилку бабушки, посетили могилы близкой родни – я, считай, никого из них не знала или, если знала, почти не помнила живыми. На кладбище какие-то могилы были ухожены, окрашены, убраны искусственными цветами, а какие-то, было видно, что давно заброшены. Свежих не было вовсе.
– А здесь сейчас уже не хоронят. Где-то новое место отвели, – сказала мама, когда я обратила на это внимание.
В домике было веселей. На участке вдоль заборов росла малина и несколько кустов смородины и крыжовника. На яблонях во дворе густо висели красные ранетки. Повсюду таская за собой Веру, я "попаслась" и в малиннике, и у смородины, и под яблонями. Вера тоже "пробовала" всю эту "кислятину", а я ей вполголоса объясняла, как нужно зажмуривать глаза, сжимать губы и причмокивать, когда ешь кислое. Зелёного садового клопа-вонючку, который просто не мог мне не попасться, я тоже Вере показала и, посадив на листочек, дала понюхать. Так же показала ей деревенскую баню и деревенский туалет – учиться, так учиться. С большим интересом (это фраза такая, а на лице у Веры при этом каких-то особых эмоций не отразилось) она понаблюдала за курами и коровой с телёнком, прохаживающимися в соседском дворе за высокой сетчатой оградой.
– Ты их раньше, что, не видела?
– Видела, конечно, но вживую, нет. Ты же тоже не всех животных видела вживую?
– Ну, так-то да, – согласилась я. – Вернёмся в Новосибирск, надо будет в зоопарк сходить. Там такой крутой зоопарк, я по инету смотрела, а мы не были.
– Я несколько раз была с Дмитрием, – утёрла мне нос Вера. – Некоторых животных знаю по именам.
– Кого, например?
– Белых медведей Кая и Герду, снежного барса Ишима, орангутанга Бату…
– Это где такие медведи и орангутанги? – раздался мамин голос. Она, надев оранжевые резиновые перчатки, надёргала в огороде лебеды и принесла охапку к сетке, чтобы перебросить корове и курам.
– Да это у нас в зоопарке в Новосибирске. Вера вон даже имена зверей помнит.
– А нас с отцом Валя со Славиком тоже туда водили. Давно, правда. У нас тут свой зоопарк, кормящий.
Телёнок как раз начал сосать у подошедшей к лебеде коровы вымя. Вера
