улыбнулась.
Перед отъездом мама и соседка тётя Нюся (Нюрочка, как её называла мама) обменялись гостинцами – мама тёте Нюсе отдала пакеты со всякими "городскими" вкусняшками, тётя Нюся маме – с "деревенскими". Так уж заведено.
Попрощавшись, мы, уехали. Перед окончательным отбытием в Рубцовск ещё завернули на озеро – давненько я его не видела и хотелось посмотреть, как оно там. На заросшем травой берегу прохаживались домашние гуси, слева, где вдоль кромки воды росли ракиты и ивы, разросся высокий камыш, и над водой не было видно ни одной чайки, а раньше одна-две обязательно летали.
– В классе пятом или шестом я последний раз здесь купалась.
– Как шестой закончила, – сказала мама, глядя из-под руки на озеро. – Тем летом баба Надя умерла и тебя сюда на каникулы больше не возили.
– А ты плавать умеешь? – спросила Вера.
– Маленько умею, по-собачьи. И нырять умею с открытыми глазами.
– Надо нам в бассейн записаться и научить тебя плавать, – сказала Вера.
Мама с любопытством на неё посмотрела, и я подумала, что сейчас обязательно что-нибудь скажет, но она ничего не сказала.
В день отъезда из Рубцовска мы решили отбыть пораньше, чтобы добраться до Новосибирска засветло. Родители провожали нас до машины. Перед этим папа несколько раз спускался с третьего этажа с поклажей и укладывал всё в самурайку. У мамы, как всегда, глаза были на мокром месте, мы попрощались, обнялись, поцеловались все друг с другом и наконец-то мы с Верой сели в машину.
– Счастливого пути! – мама через окошко нас перекрестила. – Осторожненько езжайте, девочки, не гоните.
Мы тронулись, я помахала родителям рукой, а они помахали нам. Мы выехали со двора на улицу, объехали квартал, проехали мимо школы, в окнах которой ослепительно сверкало отражённое восходящее солнце, и поехали домой. Вскоре ветер, врывающийся в окно, высушил мои ресницы, к которым я специально не прикасалась, чтобы не размазать. Вера молчала.
– Странные люди, да? – сказала я, закрыв окно и включив кондиционер. – Плачут, смеются...
– Нормальные, – сказала Вера. – Так вы устроены. Я вот не смеюсь и не плачу.
– У тебя вообще нет слёз?
– Слёзы есть. Слёзная жидкость для смачивания или омывания глаза. Но у меня этот механизм не связан с эмоциями. Эмоции сами по себе, слёзы сами по себе.
– А глаза, как орган зрения, у нас одинаковые?
– В целом да, но есть и отличия.
– Какие?
– У меня в каждом глазу есть ещё глаз, и все эти глаза показывают разное. Если всё нормально, то я вижу так же, как ты, плюс на это изображение накладываются ещё изображения, которые выводят контекстные и персональные данные.
– Но это же должно мешать смотреть! – воскликнула я, представив что-то похожее на виртуальные очки, только внутри. – Надо постоянно перефокусироваться.
– Нет, не так! Ничто не мешает и перефокусироваться не надо. – Сейчас попробую объяснить. В глазу у нас – и у тебя и у меня – есть слепое пятно. Это такое место на сетчатке, куда сходятся все волокна от зрительных рецепторов и уходят в мозг. Где этот пучок проходит сквозь оболочку, там рецепторов нет, и этим местом мы не видим, потому его и называют "слепое пятно". Представь, ты смотришь на пейзаж за окном, а посредине чёрное пятно. Представила?
– Представила. Но пятна же нет!
– Есть, просто мозг делает так, будто пятна нет. Мозг всё время его закрашивает для тебя чем-то подходящим по цвету и фактуре, аппроксимирует, а так как глаз всё время движется, мелко дрожит, то это место мы то видим, то не видим, а мозг, когда не видим, заменяет тем, что только что видели и получается, будто никакого чёрного пятна нет.
– А оно есть, – понимающе кивнула я.
– А оно есть, – подтвердила Вера. – И вот, в мой глаз перед слепым пятном поместили камеру. Ма-а-ахонькую. Если бы её поместили не над слепым пятном, то она мешала бы свету попадать на рецепторы, загородила бы видимость, а раз она над слепым пятном, то я её тоже не вижу. А камера всё прекрасно видит, и то, что она видит, она, как и рецепторы, оправляет в мозг, но поскольку у меня два мозга, живой и электронный, чтобы не мешать живом, всё отправляется в электронный. Он полученное изображение обрабатывает, распознает на нём различные, понятные ему, образы, например, предметы, надписи, коды, метки и тому подобное, и получает из сети обо всём этом информацию, формирует её, как картинку со схемами, надписями, пояснениями и отправляет в зрительный нерв, накладывая на то, что видит биологический глаз, и уже это смикшированное изображение попадает в живой мозг, где я вижу картинку, на которой всё подписано, отмечено, выделено, снабжено нужными комментариями и пояснениями.
– Ну, ничего себе, ты так видишь?!
– Видела. Сейчас, конечно, не так. Это зрение контекстное или сетевое и чтобы оно полноценно работало, нужна сеть, а сеть осталось там. А к здешней сегодняшней сети мой мозг не подключён – это другая сеть, не такая, и потому сейчас в контекстном режиме я вижу только то, что есть в мозге локально, а в нём лишь минимум.
– А к сегодняшней сети твой мозг нельзя подключить?
– Можно. И какой-нибудь исследовательский центр, отдай ему меня на опыты, обязательно подключил бы, но я сама этого сделать не могу. Это, как ты не можешь сама себе сделать операцию по замене хрусталика, хотя это и не сложно. Хирурги нужны и оборудование.
– Ясно. А персональные данные? Ты сказала, есть контекстные и есть персональные.
– С персональным режимом всё в порядке. Для него сеть не нужна. Мой электронный мозг посредством разных датчиков и естественного мозга собирает самую разнообразную информацию о моем организме, оформляет её в виде картинок, диаграмм, надписей, и накладывает на изображение, поступающее через зрительный нерв в естественный мозг, и я всегда вижу, что и где у меня творится. Датчики вкуса, запаха, тактильных воздействий, усилий, температуры, давления, напряжения и тэдэ и тэпэ. Что-то можно подрегулировать, что-то может потребовать действий, какого-то вмешательства. Как бы, пульт управления самой собой.
– Здорово!
– Да, неплохо. У людей и у сигомов в наше время тоже всё это
